Непристойные предложения - Уильям Тенн

И ведь эта гадость крутится в мозгу до сих пор! Так велика сила привычки, что мне не составит труда рассчитать вес, объем и оптимальное место складирования продукта после его дегидратации. До зубовного скрежета доводит мысль о том, как глубоко въелась в меня вся эта система образования, которую я отвергал всей душой.

Конечно, то, чем я занимался в прошлом, вряд ли поможет мне на протяжении оставшегося срока. Зато информация, сохранившаяся в памяти со времен обучения, бывает иногда полезной. Например, я могу не беспокоиться о возможной поломке аэропузыря где-нибудь над джунглями. Я не техник и не искатель приключений, зато научился выбирать исправное оборудование и пользоваться им в оптимальном и наиболее безопасном режиме.

Хотя все эти технологические штучки меня, конечно, раздражают. Там, за окном меня ждет брошенное цивилизацией искусство, созданное за семьдесят тысячелетий, а мне приходится вспоминать схему подзарядки рабочих роботов или изучать синьки антигравитационных устройств аэропузыря – в общем, вести себя как офицер-Одобритель, надеющийся получить поощрение от Министерства Путешествий еще до старта.

Зато именно такому поведению обязан я тем, что нахожусь сейчас здесь, а не на борту разведывательного корабля Одобрителей вместе с Мо-Дики, Грузмане и Прежо. Пока они наслаждались относительной свободой и как сорвавшиеся с повода жеребята мотались туда-сюда по планете, я угнездился здесь, в Музее Современной Космонавтики, и научился считывать показания антропометра и включать бериллитовую защиту. Терпеть не могу терять время зря, но при этом отлично знаю, насколько священен для любого Одобрителя (особенно из этих, из новых) принцип ценности человеческой жизни. Однажды они уже предали нас; они не могли не вернуться, дабы удостовериться в том, что на Земле не осталось ничего подобного наслаждающимся свободой Хранителей. Я оказался прав тогда и знаю, что прав сейчас – но вся эта рациональность такая скука!

Кстати, об антропометре. Пару часов назад я испытал некоторое, не сказать чтобы приятное потрясение. Вдруг зазвучал сигнал тревоги – и оборвался. Я скатился вниз по лестнице, на ходу натягивая бериллитовый скафандр и отчаянно надеясь на то, что не взорвусь от неправильного его включения.

Когда я добрался до машины, какофония прекратилась. Я раз десять проделал широкополосный поиск, но ничего не обнаружил. То есть, если верить дисплею, в пределах Солнечной системы не находилось ни одного человеческого существа. Сам я не в счет: свои антропометрические и электроцефалографические данные я ввел в машину уже давно, а значит, сработать на меня тревога не могла. И тем не менее, кого-то этот агрегат все-таки засек, пусть и на короткое время. Все это изрядно озадачивало.

Я решил, что все дело в неких атмосферных возмущениях, а может, сбой произошел в цепях самой машины. Или, возможно, я сам по неосторожности повредил аппарат несколько дней назад, радуясь тому, что меня оставили.

Я ведь перехватил переговоры разведывательного корабля Одобрителей, доложившего на корабль-базу, ожидавший за орбитой Плутона, о поимке моих коллег. Нет, я знал наверняка, что остался на Земле один.

И потом, если бы тревогу забили чертовы Одобрители, их антропометр засек бы и меня заодно – я же только что разгуливал по поверхности Земли без защиты бериллитового костюма. Музей оказался бы окружен целым отрядом аэропузырей, и меня отловили бы в считаные минуты.

Нет, я не верю в то, что мне стоит остерегаться Одобрителей. Они получили свое, вернувшись на планету два дня назад. И вообще, их доктрина не позволила бы им вернуться еще раз, поскольку это поставило бы под угрозу их собственные жизни. В конце концов, до превращения Солнца в сверхновую оставалось максимум триста шестьдесят три дня.

15 мая 2190 г.

Я изрядно взволнован. И более того: я напуган. И хуже всего, не знаю чем. Все, что мне остается сейчас делать – это ждать.

Вчера я отправился из Музея Современной Космонавтики в ознакомительное турне по планете. Я собирался посвятить две или три недели перелетам с места на место в аэропузыре, прежде чем принять решение о том, где провести остаток года.

Первую ошибку я совершил, выбирая первый пункт назначения. Италию. Весьма вероятно, когда бы не маленькая проблема, я прожил бы там одиннадцать месяцев, прежде чем продолжить свою ознакомительную поездку. Для каждого, кто решил, что если уж собственных талантов у него немного, то он может хотя бы восхищаться шедеврами, оставленными человечеству другими, более одаренными личностями, Средиземноморье – это опасная масса воды, в которой запросто можно затеряться.

Первым делом я отправился в Феррару – возможно, потому, что болотистая равнина близ этого города стала главной стартовой площадкой Одобрителей. Я задержал свой аэропузырь над одним из любимейших моих зданий, Палаццо ди Диаманти – Алмазным Дворцом, восторгаясь ювелирной резьбой по каменным блокам, из которых сложен этот дворец. Да и сам город представляется мне великолепным алмазом, пусть слегка потускневшим в наши дни, но ярко сиявшим во времена правления рода д’Эсте. Маленький город, маленькая, но гордая династия – куда лучше двух миллиардов бесцеремонных Одобрителей. Более шестидесяти лет они практически безраздельно владели планетой – и что же, смогла породить их цивилизация хоть кого-либо, равного Тассо? Или Ариосто? Потом я подумал, что по меньшей мере один уроженец Феррары чувствовал бы себя в покинувшем меня мире как рыба в воде: я вспомнил, что Савонарола тоже уроженец Феррары.

Долина, лежащая за городской окраиной, тоже напомнила мне об угрюмом доминиканце. Стартовое поле, протянувшееся на несколько миль, оказалось усеяно хламом, оставленным в последний момент перед отлетом. Воистину памятник человеческому тщеславию.

Но какой жалкий памятник! Вот логарифмическая линейка, которую капитан какого-то корабля приказал выкинуть, потому что она оказалась лишней цифрой в реестре логарифмических линеек, которые положено иметь на борту корабля такого класса согласно нормам Одобрительного Каталога. Вот выброшенная, должно быть, из закрывающегося уже шлюза кипа списочных деклараций… ну, да, после того, как все по ним сверили, позицию за позицией, Министерству Путешествий они больше не нужны. Грязная одежда, слегка поношенное оборудование, пустые топливные баки и пищевые контейнеры – все это мокло под моросящим дождем. Все годное к рациональному использованию, но в недобрую минуту павшее жертвой голой рациональности – и оставшееся за бортом рационального мира.

Среди груды лишних вещей странно смотрелась одинокая кукла. Ну, честно говоря, она и на куклу не очень-то походила; впрочем, и ни на что другое, обладавшее мало-мальским функциональным назначением – тоже. Она печально смотрела на меня из груды лишенного всякого намека на сентиментальность хлама. Интересно, сколько родителей сгорало со стыда, когда, несмотря на все их строгие наставления и даже угрозы, в одежде их детей обнаруживалось при последнем досмотре то, что можно назвать древней игрушкой или, хуже того, просто дорогой сердцу безделушкой.

В памяти всплыли слова нашего Советчика по Вопросам Досуга: «Нельзя сказать, Фьятиль, что мы считаем, будто у детей не должно быть игрушек. Мы просто не хотим, чтобы они привязывались к одной конкретной игрушке. Наша раса собирается покинуть эту планету – родной дом с самого ее зарождения. Мы сможем взять с собой только те существа и объекты, которые пригодятся нам для выживания на новом месте. И поскольку грузоподъемность каждого нашего корабля ограничена, выбирать приходится лишь наиболее полезные вещи. Мы не можем захватить с собой что-то только потому, что оно красиво, или потому, что люди этому поклоняются, или даже потому, что многим кажется, будто они не могут без этого обойтись. Мы можем взять с собой лишь то, без чего нам действительно не выжить. Вот почему я раз в месяц прихожу к вам, чтобы проверить твою комнату: убедиться в том, что в твоем ящике для игрушек лежат только новые покупки, ибо в противном случае ты можешь обрести опасную склонность к сентиментальности, которая способна привести единственно к Хранителям. А твои родители слишком славные люди, чтобы обречь тебя на подобную судьбу.