Непристойные предложения - Уильям Тенн

Жаль, жаль. Зато теперь мое торжество ярче, я бы сказал, капитальнее. Так что, усевшись на мраморную скамью между пафосными изваяниями Космонавта и Космонавтки (работы самого Розински!), я выкинул из головы воспоминания о Грузмане, Прежо и МоДики.

Они проиграли. А я нет.

Я запрокинул голову, в первый раз за этот месяц по-настоящему расслабившись. Мой взгляд скользнул по двум исполинским бронзовым фигурам, безмолвно взывающим к звездам, и я хихикнул. До меня вдруг дошла абсолютная абсурдность моего убежища – подумать только, Музей Современной Астронавтики! Невероятное напряжение последних пяти дней, отдававшееся слабостью в ногах, весь этот ужас не могли не сказаться: дробное хихиканье перешло в смешок, сменившийся почти истерическим хохотом. На этот звук сбежались все олени из музейного парка; они стояли полукругом, пока Фьятиль, последний человек на Земле, заходился кашлем и хрипом на своей мраморной скамье.

Не знаю, как долго продолжался этот припадок, но тут, по счастью, небольшое летнее облачко закрыло собой солнце. Это помогло. Я перестал смеяться, словно прервалась некая электрическая цепь, и снова посмотрел наверх.

Облачко проплыло дальше, солнце продолжало согревать все сущее своими лучами, но я поежился.

Две беременных оленихи подошли ближе посмотреть, как я массирую себе шею – ее даже слегка свело от смеха.

– Что ж, дорогие мои, – процитировал я им один из моих любимых религиозных текстов. – Похоже, в разгар жизни мы действительно мертвы.

Они бесстрастно смотрели на меня, пережевывая свою жвачку.

11 мая 2190 г.

Два последних дня я провел, приводя в порядок свои мысли и припасы, а также строя планы на ближайшее будущее. Одно дело заранее, не спеша готовиться к обязанностям хранителя. Совсем другое – внезапно обнаружить, что ты и в самом деле стал хранителем, последним представителем своей секты, да и человечества в целом. Я вдруг испытал чувство прямо-таки жгучей гордости. А мгновением спустя – неописуемой, огромной ответственности, которая тяжким грузом легла мне на плечи.

С пропитанием проблем не предвиделось. В кладовых одного лишь этого заведения готовых обедов хватит, чтобы человек вроде меня не голодал лет десять, а уж на двенадцать месяцев хватит с избытком. И куда бы я ни попал – от Музея буддистских древностей в Тибете и до Панорамы политической истории в Севастополе – непременно найду такие же запасы.

Ну, разумеется, готовые обеды – это готовые обеды; не могу сказать, чтобы это полностью соответствовало моему представлению о том, какой должна быть вкусная еда. Теперь, когда на Земле не осталось ни одного Одобрителя с их отвратительной безапелляционностью, мне не нужно изображать из себя аскета. Я могу наконец удовлетворить свою жажду роскоши и отведать самые изысканные блюда. Увы, мое становление пришлось на времена господства Одобрителей, и то воздержание, к которому я привык за шесть десятков лет, наложилось на мой и без того неприхотливый характер. Так что, увы, я сомневаюсь в том, что буду готовить блюда по древним рецептам из свежих продуктов.

К тому же это означало бы смерть для живых существ, которые пока прекрасно себя чувствуют… хотя с учетом обстоятельств это, возможно, и глупо.

Автоматическими прачечными я тоже пользоваться не буду. Хотя нет, придется. С одной стороны, к чему стирать одежду, когда я могу просто скинуть ту, что хотя бы немного испачкалась, и надеть то, что выползло из автомата?

Однако мои привычки не позволяют мне так поступать. Сами принципы Хранителей отвергают то, что Одобрители сочли бы в моей ситуации самым простым выходом: просто оставить одежду на земле смятой кучкой яркой ткани и уйти, не оглядываясь. С другой стороны, большая часть того, чему меня учили Одобрители, и что последовательно отторгалось моим подозрительным сознанием, к глубокому моему сожалению все равно отложилось в подсознании. Поэтому даже мысль о том, чтобы осознанно уничтожить что-то, вполне годное еще к употреблению, пусть даже и лишившееся своих эстетических качеств, вроде грязного костюма, мужского, летнего, мод. № 2352558.3 по Одобрительному Каталогу, раздражает меня – даже помимо моей воли.

Я снова и снова напоминаю себе, что цифры Одобрительного Каталога ничего для меня не значат. То есть вообще ничего. Смысла в них не больше, чем в билетах на Ковчег через сутки после того, как Ной отчалил от берега.

И все же, когда я сажусь в одноместный аэропузырь для короткой прогулки по музейным территориям, что-то у меня в голове объявляет: «№ 58184.72». Или, скажем, сую я в рот вилку выдержанной Обеденной Высокобелковой Смеси и отмечаю про себя, что жую все позиции Одобрительного Каталога от № 15762.94 и по № 15763.01 включительно. Я даже напоминаю себе, что эти категории продуктов подлежат погрузке на борт в последнюю очередь – и только тогда, когда судовой представитель Министерства по делам Выживания и Сохранения передаст свои полномочия судовому представителю Министерства путешествий.

В настоящий момент на поверхности Земли не осталось ни одного Одобрителя. Равно как и многочисленных представителей их бюрократического аппарата – включая Министерство древностей и бесполезных артефактов, в котором обязаны были регистрироваться все люди, избравшие профессию Хранителя. Все они рассеяны теперь по сотне планетных систем нашей галактики. Однако для моего до идиотизма упрямого сознания все это ничего не значит. Оно продолжает подсовывать мне цитаты из текстов, зазубренных несколько десятков лет назад, когда я готовился к экзамену по Выживанию и Сохранению. Скорее всего, даже составившие эти формуляры чиновники давным-давно и думать про них забыли.

И все же, что за огромную власть обрели над всеми эти Одобрители! Еще сопливым юнцом я признался своему – увы, излишне болтливому – приятелю Ру-Сату в том, что в часы досуга начал малевать на холсте. Едва ли не в тот же самый день мои родители – разумеется, по наущению Советчика по Вопросам Досуга – определили меня в местную группу Продленных Работ Ради Выживания, где меня заставили ставить номера и значки на упаковочные контейнеры.

– Не развлечения, но упорство, упорство и еще раз упорство спасет людской род – такую мантру из Одобрительного Катехизиса я должен был ежедневно повторять несколько раз, прежде чем мне разрешали приниматься за еду.

Позже, разумеется, я повзрослел настолько, что смог зарегистрироваться как Хранитель.

– Будь так любезен, – в гневе прохрипел отец, когда я сказал ему об этом, – не приходи сюда больше. Не раздражай нас своим присутствием. Я говорю это не только от своего имени, Фьятиль, но от имени всей семьи – включая даже дядьев с материнской стороны. Ты решил стать мертвецом – что ж, это твое право. Вот только забудь, что у тебя были родные и близкие – а нам придется забыть, что у нас был когда-то сын.

Это освободило меня от Дополнительных Работ, зато трудиться мне пришлось вдвое больше, отснимая вместе с коллегами на пленку все, представлявшее с нашей точки зрения историческую ценность. Наши отряды перемещались из музея в музей, с археологических раскопок в большие города и обратно. Но даже здесь нам приходилось время от времени сдавать экзамены по Выживанию и Сохранению, от которых Хранители, вообще-то, были освобождены, но все равно сдавали в знак доброй воли по отношению к обществу, мирившемуся с их причудами. Экзамены, из-за которых нам приходилось откладывать в сторону фолианты под названием «Религиозная символика в рельефах и росписях храмов Верхнего Нила» ради справочников по каталогизации бортовых припасов. Сам я давно расстался с детскою мечтой стать художником, но эти отвратительные списки отнимали уйму времени, которое я с удовольствием посвятил бы изучению работ тех, кто жил в менее фанатичные, менее лихорадочные столетия.