Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

– Сэр, – с достоинством выпрямляясь, сказал он, – я сейчас вам все объясню.

– Мерзавец! – отозвался Шон таким тоном, который ясно дал юнцу понять, что объяснения не будут иметь для него никаких положительных последствий.

Шон устремился на него кратчайшим путем – прямо через кровать. Кэнди, которая в первые несколько секунд была слишком занята тем, что пыталась чем-нибудь прикрыться, и в происходящем активного участия не принимала, вдруг взвизгнула и подняла шелковое пуховое одеяло таким образом, что оно обернулось вокруг сапог Шона как раз в тот момент, когда тот через нее перепрыгивал, и зацепилось за его шпоры. Шон упал с таким грохотом, который потряс все здание и напугал находящихся в вестибюле постояльцев. Потрясенный падением, Шон секунду лежал, причем ноги его оставались на кровати, а голова и верхняя часть туловища – на полу.

– Убирайся вон! – крикнула Кэнди офицерику.

Шон пошевелился, а это явно предвещало недоброе. Тогда Кэнди схватила с кровати все постельное белье и побросала на Шона, пытаясь его задержать.

– Торопись! Ради бога, быстрее! – взмолилась она, глядя, как ее дружок прыгает на одной ноге, другой пытаясь попасть в штанину. – Или он порвет тебя на куски!

С этими словами она бросилась на кучу брыкающихся и изрыгающих проклятия простынь и одеял.

– Сапоги наденешь за дверью! – крикнула она.

Офицерик сунул обувь под мышку, китель накинул на плечи и кое-как нахлобучил шлем.

– Благодарю вас, мэм, – проговорил он. И галантно добавил: – Я искренне сожалею о доставленных вам неудобствах. Прошу вас, передайте вашему мужу мои извинения.

– Да убирайся ты, дурачок, поскорее, – взмолилась Кэнди, отчаянно прижимаясь к Шону, который пытался подняться и при этом ругался на чем свет стоит.

Юноша наконец исчез за дверью, и она встала, поджидая, когда из кучи простынь и одеял появится Шон.

– Где он? Я убью его! Уничтожу этого щенка!

Шон наконец сбросил с себя последнюю простыню и, дико озираясь, поднялся на ноги. Первое, что он увидел, оказалась Кэнди: она смотрела на него, трясясь от смеха. А у Кэнди имелось много такого, что могло очаровательно трястись, причем все белоснежное, гладенькое и округлое, и, хотя смех ее несколько отдавал истерикой, смотреть на это все равно доставляло немалое удовольствие.

– Почему ты мне помешала? – требовательно спросил Шон, но его интерес быстро переместился с офицерика на грудь Кэнди.

– Он подумал, что ты мой муж, – сказала она, задыхаясь от смеха.

– Вот сволочь! – прорычал Шон.

– Он был очень мил, – сказала Кэнди и резко оборвала смех. – И в конце концов, кто ты такой, черт возьми, чтобы ни с того ни с сего врываться ко мне? Может, думаешь, что все в этом мире принадлежит одному тебе?

– Ну да… ты же моя.

– Черта с два! – взорвалась Кэнди. – А теперь убирайся, бычара ты этакий!

– Лучше накинь на себя что-нибудь, – предложил ей Шон.

Дело принимало непредвиденный оборот. Шон ждал совсем другого, думал, что она станет каяться и просить прощения.

– Вон отсюда! – кричала она, распаляясь все больше.

Такой Шон еще никогда ее не видел. Он ухитрился поймать большую вазу, которую она швырнула ему в голову. Расстроенная тем, что ей не удалось услышать звон рассыпающегося на мелкие кусочки фарфора, Кэнди схватила другой метательный снаряд, а именно фигурное зеркало, швырнула его и с удовлетворением услышала, как оно вдребезги разлетелось о стену у него за спиной. В будуаре Кэнди, укомплектованном с блестящим вкусом, имелось множество вещиц в викторианском стиле, что обеспечивало почти неограниченный запас снаряжения для ведения боевых действий. Несмотря на то что Шону удавалось ловко уворачиваться, вечно оставаться невредимым в таких условиях надеяться не приходилось, и Кэнди в конце концов попала-таки в него картиной в золоченой раме, изображавшей какого-то безымянного военного. Кэнди всегда питала слабость к мужчинам в военной форме.

– Ах ты, маленькая сучка! – взревел от боли Шон и ринулся в контратаку.

Голая Кэнди, визжа, бросилась наутек, но у самой двери он сумел поймать ее, закинул на плечо и, как она ни брыкалась, понес к кровати.

– А теперь, девочка моя, – прорычал он, укладывая ее себе на колени розовой попой кверху, – я буду учить тебя хорошим манерам.

Первый шлепок оставил на ее пухленьких ягодицах отчетливый отпечаток ладони, и она сразу же прекратила брыкаться. Второй шлепок оказался уже значительно слабее, а третий представлял собой нежное похлопывание. Но Кэнди вдруг жалобно захлюпала носом.

Шон так и застыл с поднятой правой рукой: до него вдруг дошло, что в первый раз в своей жизни он бьет женщину! И он устыдился.

– Кэнди… – неуверенно начал Шон.

К его изумлению, она развернулась, уселась у него на коленях и, обхватив за шею, прижалась мокрой щекой к его груди.

В его голове уже теснились слова – слова мольбы о прощении, но, слава богу, здравый смысл не покинул его.

– Проси прощения за свое поведение! – хрипло потребовал он.

– Прошу тебя, прости, дорогой, – дрожащим голосом, глотая слезы, проговорила Кэнди. – Я виновата и заслужила наказание.

Трясущимися пальцами она провела по его шее и губам.

– Прости меня, Шон, прошу тебя, – повторила она. – Ты представить себе не можешь, как мне жаль, что так получилось.

Обедали они в постели. А рано утром, когда Шон расслабленно отмокал в ванне и горячая вода щипала царапины на его спине, они поговорили.

– Кэнди, утренним поездом я уезжаю. Хочу на Рождество быть дома.

– О Шон! Неужели ты не можешь задержаться хотя бы на несколько дней?

– Нет.

– А когда вернешься?

– Не знаю.

Последовало долгое молчание.

– Я так понимаю, – наконец промолвила она, – что в свои планы на будущее ты меня не включаешь?

– Кэнди, – запротестовал Шон, – мы же с тобой друзья!

– Приятно слышать, – сказала она и встала. – Пойду закажу тебе завтрак.

Выйдя в спальню, она остановилась и посмотрела на себя в большое зеркало. Синий шелк халата удачно сочетался с голубизной ее глаз, но в это время дня вокруг губ и на шее проступали крохотные морщинки.

«Я богата, – подумала она, отходя от зеркала, – и одна не останусь».

По дорожке из гравия Шон медленно шел к усадьбе Голдберга. С обеих сторон дорожки росли деревья баньян, которые еще называют «гордость Индии», а вокруг расстилались зеленые лужайки, каскадами поднимающиеся к исполненному в стиле рококо фасаду дома. Теплое утро навевало дремоту, на ветвях баньянов сонно ворковали голуби.