Эксперимент - Дарина Грот

18

Белая пена кругом казалась мягкой периной, воздушной и легкой, вообще не существующей. Пена на воде и на нежных плечах, и на черных волосах, неизменная пена, состоящая из маленьких пузырьков, которые нежно взрывались, совсем бесчувственно.

Они сидели друг напротив друга в сплошной пене, и, улыбаясь, рассматривали некое подобие счастья в сияющих глазах, заранее зная, что это всего лишь подобие. И так становится глухо на сердце, когда понимаешь, что кругом фальшь, и с ней не бороться надо, а мириться, как будто это что-то посланное свыше.

Левиафан поднял на ладони белую пену и пересадил ее на носик Лилит. Девушка улыбнулась и попыталась сдуть ее, но ничего не получалось. Белый кусок несчастно трепыхался и даже пытался заползти наверх, к бровям, но как только дуновение прекращалось, он лениво опускался назад, наивно надеясь, что от него, наконец, все отстанут.

Уже более двух часов они просто молчали, только неотрывно смотрели друг другу в глаза. Там, в глубине черных зрачков, как будто показывали диафильм с предсказаниями на ближайшее будущее, и от этого просмотра нельзя было отказаться. Они смотрели так, словно другого такого шанса у них больше никогда не будет, и они оба это понимали, и это знание совершено не расстраивало их, потому что они не верили, а ведь очень многое зависит от веры. Поверив в свои силы, можно достичь небывалого. Главное искренне верить.

Два часа тишины и веры нисколько не беспокоили их, это нормально. Молча смотреть друг на друга – не значит, что сказать больше нечего, не значит, что все уже сказано. Порой глаза, как ни странно, умеют говорить, объяснять лучше, чем язык. Глаза могут лучше врать, чем бескостный орган. Есть шанс утонуть только в языке и словах поэта, а при встрече любых взглядов можно не очнуться от сказки, так и существовать потом в чужих зрачках. Язык не кажется настолько беспомощным, как могут казаться глаза. Глаза – это не зеркало души человека, это его все. А глаза, погрязшие в любви, лопочут намного больше слов, чем язык. И самые тяжелые фразы, возможно, прочитать только в глазах, когда язык отказывается их произносить. И для каждого эти фразы свои. Для каждого что-то тяжело по-своему, но большинство боится слов любви, прощения и раскаяния. И на такие случаи у человека есть глаза. Так что, если не слышно звучащих в воздухе слов, это не значит что нечего сказать, нужно всего лишь внимательно смотреть и смотреть на то, что есть на самом деле, а не на то, что хочется.

А вокруг все также плавала белая пена. Возможно, она служила неким проводником между двумя телами. По ней, как по проводу, бегали туда-сюда импульсы. Их надо было принимать, потому что они были ужасно настойчивы, и переубедить их было невозможно. Белая пена была важной частью между ними. Ее бледно-белый цвет нес в себе особый смысл, важный, глубокий и больной смысл. И его нельзя было упускать. Но кто же заподозрит смысл в белой пене, сидя в ванне? Кем надо быть, чтобы начать искать его безупречность? Да, наверное, и не надо его искать и кем-то быть, но бледно-белый цвет обволакивал наслаждающуюся друг другом пару, словно утренний туман. А в густом тумане люди чувствуют себя более неуверенно, чем в ароматной белой пене, в ванне. Находясь в тумане, хочется говорить хоть с кем-то, лишь бы только тишина не терзала своим мрачным присутствием. А бледно-белая пена располагает к бледно-белым свечам с бледно-желтыми огоньком, который вот-вот затухнет. Но нет, он трепещет из последних сил, поглощая воздух, чтобы подпитать себя, с каждым разом бороться у огонька получается все хуже и хуже… А он старается, наивно полагая, что под ним еще такой толстый и длинный кусок воска в виде свечи, что он просто не может затухнуть, ему еще гореть и гореть, долго и непринужденно. Но что-то в трепещущем огоньке чувствует и заставляет хватать жизненно-важный кислород для разгорания. И никто, ни огонек, ни свечка, ни какое-то чудо не замечает, что в воздухе висит огромное ведро с водой, и оно медленно переворачивается, создавая угрозу всемирного наводнения.

Уже более трех часов они просто молчали, а вокруг все также плавала белая пена. На краю джакузи одна из свечей затухла, и Левиафан, как опытный спасатель, быстро зажег ее снова, не дав остыть фитилю. Еле заметная струйка дыма взвилась к потолку, с воодушевлением разглядывая вновь загоревшуюся свечку, словно так и должно быть. И сколько бы свечек, расставленных вкруг не гасло, Левиафан сразу же воскрешал их, как будто ему больше всех надо было! Ему уже и надоело чуть что спасать бледно-белую свечку, но уж больно она нравилась ему. У него всегда была наготове спасательная вспышка. Он настолько был занят спасанием жизней огоньков вокруг себя, что также не замечал ведра с водой.

Уже более четырех часов они просто молчали, а вокруг все также плавала белая пена, и она уже не так нравилась. Как будто она просила добавить красного цвета в ее безвкусную палитру, нагло выпрашивая этот цвет из синих жил. И глупые люди поддаются этим мольбам, разламывая русло реки и впуская свою жизнь в бледно-белую пену. А как она ловко прикинулась другом в начале, заставив полностью довериться ей, как матери. Обманщица и безжалостная предательница, забравшая мысли и жизнь, одарившая слепотой и уродством. На самом деле белый цвет не несет в себе ничего белого, в нем больше черни, чем в черном квадрате. Белая лицемерная пена – какой же убийственный цвет. И лучше в жизни довериться черному цвету, ибо, если он предаст, будет не так обидно, в отличие от белого цвета чистоты и невинности и одеяния смерти, который несет в себе столько грязи, от которой потом невозможно отмыться, и сил на это нет. Сколько существует боли в белом цвете на самом деле, столько нет даже в аду, а все наивно продолжают доверяться ему. Ложь укутана в белое покрывало, и ей поют колыбели. И там все наоборот, под детскую песнь она просыпается и забирает жизненные соки очередного доверчивого дурака! И все по-прежнему боятся честного черного цвета, у которого все лежит на ладони, а чужие страдания и боль он прячет в себе, чтобы не передавать негативных чувств другим. Кровь на черном почти не видно, и проходя мимо не складывается противных ощущений. Кровь на белом цвете выказывает всю ярость и грубость жизни, пытаясь еще и прикинуться хорошей.

Уже более четырех часов они просто молчали, а вокруг все так же плавала лживая белая пена.

19

Лилит шла вдоль стеллажей со всякой всячиной. Впереди нее, с легким дребезжанием, ехала пустая железная телега. Что-то надо было взять, что-то поесть, попить, что-то, чтобы жить, а что, на ум не приходило. Кругом было все, что надо и что не надо, но что конкретно надо было девушке, она уже сама не знала.

«Сколько же здесь хлама, и как он отвлекает от того, что действительно нужно. Зачем так сильно загромождать полки и мозги людям? Где мне здесь еду искать? Кругом одни безделушки, игрушки, одежда, обувь, какие-то запчасти… О, ужас! Больше не поеду в такие «супер» огромные и «супер» ненужные магазины, в которых есть все, и в тоже время как будто ничего. Где здесь вообще продукты? Ух, как меня это все злит!», Лилит нервно оглядывалась по сторонам, пытаясь найти глазами вывеску с надписью «продукты».

Неожиданно в начале коридора непонятно откуда выскочил Левиафан с большим горшком в руках. Из коричневого «ведра» торчало огромное дерево, с длинными листьями и толстым, темно-коричневым стволом. Лилит прищурила глаза, пытаясь разобрать, что конкретно тащит вампир вдалеке. По мере его приближения, она смогла разобрать мохнатый ствол пальмы и ее пальцеобразные листья.