Угодья Мальдорора - Евгения Доброва

Мурка жила в подвале нашего дома. Она была ничья, и все ее подкармливали. Между рам слухового оконца всегда стояли консервные банки с размоченным в молоке хлебным мякишем. Оконце находилось прямо под балконом вредного деда Прокопыча, и поэтому мы, изо всех сил стараясь не шуметь, осторожно пробрались через палисадник, присели на корточки и поставили блюдо на землю.

— Кис-кис-кис! Мура, Мурочка! А что мы тебе принесли! Ты только попробуй!

Из оконца тянуло холодом, влажно пахло подвалом.

Мурки не было. Мы подождали еще пару минут и пошли.

— Гуляет где-то.

— Вечером съест, — утешила я подругу. — Знаешь, как они любят яйца!

— Ага, — сказала Танька. — Особенно пашот.

Она хотела еще что-то добавить, но замолчала. Из второго подъезда вышли наши одноклассницы Безручкина и Бубенко. Безручкина держала в руках судок из-под венгерского гуляша. Бубенко оглянулась по сторонам, приложила палец к губам, и они прямо сквозь заросли спиреи и шиповника полезли под окна к Прокопычу.

Наша любимая Погосад ушла из школы, когда мы окончили шестой. В следующем учебном году ее сменила Вера Семеновна Полозова, и уроки труда превратились в избиение младенцев. Сказать, что Вера Семеновна была вредной — это еще ничего не сказать.

Ножницы забыла? Два. Сантиметр не принесла? Два. Выкройку не скопировала? Два. — У меня миллиметровки нет! Она нигде не продается. — Надо было у кого-нибудь занять. А что нитку такую длинную сделала? Нитка должна быть до локтя. Не больше. Тридцать сантиметров. Глаза еще молодые, повдеваете почаще, ничего.

Лидка Бубенко выразительно глянула на нее поверх очков. Полозова не заметила, у нее у самой минус шесть. Она достала из ридикюля вышитый фиалками платок, высморкалась и продолжила воспитание:

— Одна девочка не убирала иголки в игольницу, иголка упала на пол, девочка на нее нечаянно наступила…

— …и ей отрезали ногу! — зловещим шепотом подсказала Бубенко с первой парты.

— …началась гангрена, и ей отрезали ногу. Вот прямо по колено. Потому что иголки надо сразу на место втыкать.

Авторитета такие разговоры добавляли мало. Полозиха бесила всех — здесь класс был единодушен как никогда. Бубенко подсовывала ей в прическу свалявшиеся с грязью обрывки ниток, когда та склонялась над плитой. Капустнова на перемене выжимала мокрую меловую тряпку в сапоги. Безручкина выливала в цветы пузырьки машинного масла.

Иногда Вера Семеновна пыталась поговорить с нами за жизнь. Но, даже налаживая контакт, она вечно на что-то жаловалась.

— Купила зятю в военторге рубашку. Такая, в целлофановом конверте запечатана, а размер на воротнике указан. Зять первый раз надел, вечером приходит с работы — гляжу, а рубашка вся перекошенная. Я и так, и эдак расправляю. Что такое… Сними, говорю. Рукава друг с другом сложила — один сорок восьмого размера, другой пятьдесят четвертого. Выпорола рукава, обрезала по лекалу который больше — и вшила обратно. Не пропадать же добру. Вот какие сейчас швеи. Такие же неумехи, как вы, еще похлеще.

Или следующее моралите:

— Стою вчера на остановке, жду автобуса. Подходят молодые женщина с мужчиной. Муж и жена, наверное. Ругаются. Вернее, она ругается. Ка-а-ак матом на него понесет! Батюшки-светы! На всю остановку. А парень воспитанный, молодец. Ничего не говорит на улице, молчит. И правильно. Он ей дома все скажет. Ой, как он ей все ска-а-ажет! — И Полозиха потерла руки, воображая, что же он там сделает с этой девицей.

Однажды мне потребовалась помощь Веры Семеновны. Реальная помощь. На заднем школьном дворе, у теплиц, был разбит опытный участок. Выращивалось там что-то неприхотливое: репа, свекла, турнепс — и зачем-то гречиха.

Погожей весенней пятницей Полозиха пригнала нас на делянку и раздала грабли.

— Распределитесь в ряд, чтобы каждой по грядке, — велела она.

Грядки были разными: одни размокшие, другие, на взгорке, наоборот, сухие, как камень. Да еще и неодинаковой длины. Я приметила лучшую и помчалась ее занимать. Но эту же грядку выбрала и Пятакова. Мы прибежали одновременно.

— Моя! — закричали обе в голос.

Никто не хотел уступать: дело принципа. Особенно для меня, после той истории на катке.

И вдруг Пятакова вскинула грабли. Она бы ударила меня, прямо по лицу зубцами, если бы я не успела в ту же секунду вскинуть свои. Грабли скрестились как шпаги.

Весили мы с Пятаковой одинаково, по пятьдесят два килограмма. Но у нее была более выигрышная позиция: она была выше и давила сверху. Если бы я отступила или ослабила руку хоть на мгновение, я бы огребла. В прямом значении этого слова.

Я держала оборону из последних сил. Баланс был опасным: то ближе к моему лицу смещались зубья, то к ее. Земля под ногами проскальзывала, мы кренились вперед-назад.

Полозиха остолбенела. Она замерла как изваяние и с испугом смотрела на нас. И только спустя минуту крикнула:

— Девочки! — и схватила Пятакову за плечи.

А может, мне показалось, что через минуту. Как известно, в непростые моменты жизни время течет совсем по-другому.

У Погосад могло такое случиться на уроке? Ни в жизни. Она излучала настолько плотный, физически ощутимый фон доброты, что в нем угасали любые раздоры. А теперь… Самым нелюбимым уроком стали у меня эти труды.

Школа отмечала Девятое мая. В этот день Полозова пришла на урок нарядная. На планках нового кримпленового пиджака красовались ордена, звенели медали.

— Сегодня у меня памятный день, — сказала она, когда мы расселись. — Война-то когда началась, я совсем молодая была. Девчонка, девятнадцать лет. Как раз накануне выпускной прошел в педучилище. Танцевали в парке до утра, на лодках катались. Пришла домой, в деревню, едва живая. А на следующий день объявляют: война! Радио не у каждого было, председатель собрал всех жителей в клубе и включил. Из динамиков Молотов: «Внимание! Внимание! Правительственное сообщение…» И все бабы реветь… Знаете, как бабы в деревнях ревут? О-о-о… Воем воют. У всех мужья, сыновья. Так мне страшно стало тогда.

Мужчины сразу побежали к сельсовету, на фронт записываться. Многие добровольцами ушли, почти все… А мы с подругой решили пойти в радистки — активисток на курсы набирали в Горький. Долго мы туда ехали на подводе, целый день… Добрались наконец. С утра до вечера морзянку изучали, а по выходным маршировали по городу. Песню строевую пели: «Ты пришла уверенно и просто в круг солдатской жизни фронтовой, девушка в шинели не по росту, боевой товарищ дорогой…»

Отучилась и попала я под Ленинград, на Волховский фронт. При штабе служили, километрах в семи от передовой. В землянках жили, с печками такими железными из бочек.

Радиостанция круглые сутки должна работать, поэтому дежурили по двое. Два часа отсидишь — и меняешься. Сообщения — сплошные цифры. Только шифровками шло. Никто не знал, что именно передаем. Потом специальный отдел все это в тексты переводил. Немцы нас постоянно бомбили, в батальоне даже примета была: пришли радисты — будут бомбить… Но как-то мы снарядов не боялись: чему быть, того ни миновать.