Призрак Виардо. Несостоявшееся счастье Ивана Тургенева - Нина Молева

Тургенев не мог этого не замечать, но приличия требовали, и он все литературные новинки пересылал всегда графу: «Я буду у вас в четверг — если этот день Вам удобен. Привезу с собой «Онегина». Да, кстати, Вы, может быть, не читали мою повесть «Затишье». Посылаю ее Вам. «Двух приятелей у меня нет». Он пускается на прямую хитрость, чтобы передать Марии Николаевне ту свою работу, которую хочет (по содержанию?) довести до ее сведения. Постоянное общение в Покровском и Спасском продолжается зимой в Москве, и на квартире Толстых Тургенев оставляет текст повести «Переписка» с корректорской правкой — для передачи В. П. Боткину. Сомневаться не приходилось: добровольно граф Валерьян Петрович не заглянул бы в подобную «китайскую грамоту» — он был сыт по горло литературными чтениями. Ведь в Покровском автор читал и «Фауста», и «Дворянское гнездо».

Но то, на что закрывал глаза Лев Николаевич Толстой и чего просто действительно не замечал, Тургеневу слишком скоро становится очевидным. В 1857 году он напишет дальней родственнице Толстых об уходе Марии Николаевны от мужа: «Все это меня мало удивило — по логике вещей так оно и должно было случиться — муж сестры Толстого — нечто вроде деревенского Генриха VIII, похож на него, — очень толст, у него много любовниц и десятки незаконных детей».

Нет, он никак не способствовал этому разрыву. Никогда не поднимал разговора подобного рода. Напротив, уже зная о наступившем разладе, продолжал в письмах передавать поклоны и шутливые вопросы «вашему супругу». Правда, теперь он позволяет себе адресовать письма графине. «Часто вспоминаю Вас во время дороги и теперь мне все мерещится Ваша квартира с своими фантастическими стульями и ужасными картинами» — это о посещении графской квартиры в начале 1855 года в Москве. Чуть ли не в следующем письме он пишет о недомогании Марии Николаевны: «Меня беспокоит приписка Вашего мужа — он говорит о Вашей болезни — надеюсь, что она незначительна и не более, как грипп».

Тургенев знает от общих знакомых, что дело не в физическом заболевании. Разрыв с мужем продолжал углубляться, и Иван Сергеевич старается всеми способами поддержать дорогое ему существо, пишет об их дружном житье-бытье будущим летом: «мы все заживем припеваючи». По-прежнему он упоминает графа Валерьяна. Кто знает, заметит он позже, какое решение погубит или, наоборот, спасет человека, тем более женщину. Пусть Мария Николаевна между строк прочтет о его собственных чувствах, настолько очевидных, что П. В. Анненков в апреле 1855-го упрекнет его: «вы в удовольствиях общества и соседства, стало быть, писем вам не очень нужно». Спустя год тот же П. В. Анненков отметит, что Тургенев ничего не сообщает «о знакомых и знакомках».

«Я часто видаюсь в течение лета с Вашими родными — и полюбил их от души, — пишет Тургенев Льву Николаевичу Толстому. — Право, досадно вспомнить, что, будучи такими близкими соседями, мы так поздно сошлись». Лев Толстой отзывается в письме сестре: «Больше всего я его полюбил за то, что он вас — тебя, и Николеньку, и Валерьяна — так любит и ценит».

Тем горше было обоим разочаровываться в иллюзии семейного счастья. Тургенев не скрывает своей тревоги в письмах друзьям. Раз за разом в письмах появляются строки: «что он находит Марию Николаевну не совсем здоровой», «графиня немного грустна и похудела, граф цветет, как пион». Это Толстой, брат, вправе советовать сестре оставить мужа после того, как между двумя его крепостными фаворитками вспыхивает дикая ссора и одна из ее участниц представляет графине письма Валерьяна Петровича, в которых тот строит откровенные матримониальные планы в случае кончины супруги.

Только после того как к нему придет письмо самой Марии Николаевны о полном разрыве, Тургенев отзовется:

Его собственное положение? Его чувства? Он не чувствует себя вправе обременять любимую женщину еще и ими. К тому же — чувства Марии Николаевны к мужу не вполне исчезли, и Тургенев это остро ощущает. Она ведь и в самом деле напишет в эти дни Т. А. Ергольской: «Сообщите Льву о том, что пишет граф Валерьян, и судите сами. Он мне пишет, что развод очень повредит его положению и доставит ему много неприятностей и т. д. Возможно, он преувеличивает, но я знаю, как он самолюбив, и понимаю, что ему будет нелегко. Имею ли я право так поступать? Мне кажется, да, для меня это очевидно, но суждение мое, наверное, пристрастно: ведь он принес мне столько страданий…»

Как много теряет в своей былой привлекательности Париж и Куртавель, куда Тургенев уже перестает стремиться с былым желанием. Мысль о семье, которая приходит в «Переписке», не впечатлениями ли Покровского она была подсказана? Но он не может удержаться, чтобы не прочесть в Покровском своего «Фауста», написанного, по выражению М. А. Стаховича, «для нее и про нее»:

«… О, мой друг, я не могу скрываться более… Как мне тяжело! как я ее люблю! Ты можешь себе представить, с каким горьким содроганьем пишу я это роковое слово. Я не мальчик, даже не юноша; я уже не в той поре, когда обмануть другого почти невозможно, а самого себя обмануть ничего не стоит. Я все знаю и вижу ясно. Я знаю, что мне под сорок лет, что она жена другого, что она любит своего мужа; я очень хорошо знаю, что от несчастного чувства, которое мною овладело, мне, кроме тайных терзаний и окончательной растраты жизненных сил, ожидать нечего, — я все это знаю, я ни на что не надеюсь и ничего не хочу; но от этого мне не легче. Уже с месяц тому назад, начал я замечать, что влечение мое к ней становилось все сильней и сильней. Это меня отчасти смущало, отчасти даже радовало… Но мог ли я ожидать, что со мною повторится все то, чему, казалось, так же, как и молодости, нет возврата? Нет, что я говорю! Так я никогда не любил, нет, никогда! Манон Леско, Фретильоны — вот были мои кумиры. Такие кумиры разбить легко; а теперь… я только теперь узнал, что значит полюбить женщину. Стыдно мне даже говорить об этом; но оно так. Стыдно мне… Любовь все-таки эгоизм; а в мои годы эгоистом быть непозволительно: нельзя в тридцать семь лет жить для себя; должно жить с пользой, с целью на земле исполнять свой долг, свое дело. И я принялся было за работу… Вот, опять все развеяно, как вихрем! Теперь я понимаю, о чем я писал тебе в первом моем письме; я понимаю, какого испытания мне недоставало. Как внезапно обрушился этот удар на мою голову! Стою и бессмысленно гляжу вперед: черная завеса висит перед самыми глазами; на душе тяжело и страшно! Я могу себя сдерживать, я наружно спокоен не только при других, даже наедине; не бесноваться же мне, в самом деле, как мальчику! Но червь вполз в мое сердце, и сосет его днем и ночью. Чем это кончится?

Смысл переживаний Тургенева до конца понял только Лев Николаевич Толстой: «Чтобы понять Тургенева, нужно читать «Фауста». Сомнения сменяются здесь мыслью об истине». А судьба Марии Николаевны — она осталась в окружении все тех же любящих родных, всеми опекаемая и одинокая. Шестого января 1865 года она гостила с детьми в Ясной Поляне и в какой-то момент почувствовала, как кто-то сильно ударил ее по плечу. Но около нее никого не было, и только через некоторое время выяснилось, что именно в эту минуту в Липецке скончался живший там граф Валерьян Петрович. Кстати сказать, это Тургенев заметил в графине «впечатлительность страшную, — суеверие и подозрительность, влюбчивость» и полное отсутствие чувственности, которые он использует как портретные черты героини своей «Незавершенной повести».