Чёрные крылья зиккурата - Морвейн Ветер

— Тогда зачем? — просто спросила Риана.

Маркус долго молчал, подбирая слова. Холодный ветерок щекотал его щеки. В тёмном небе горели звёзды, и ночь вполне могла бы быть хороша, если бы они находились где-нибудь в тысяче лиг отсюда.

— Есть законы общества, в котором мы живём. Невозможность отказать императрице в её капризе — один из них.

— Не замечала, чтобы даэвы высоко ставили закон.

— Закон, который записан на свитках и хранится в скриптории — может и нет. Но есть другие законы, которые не произносят вслух, но которые знает каждый, кто хоть раз вступал во дворец.

Риана помолчала, обдумывая его слова. Она медленно вышагивала у Маркуса за спиной.

— В моём мире тоже нет законов, как таковых, — наконец сказала она. — Есть очевидные вещи, которые каждый делает на благо всех. Можно сказать, что это — те законы, о которых не принято говорить.

— Тогда ты должна меня понять.

— Нет. Среди моих внутренних правил нет ни одного такого, какое приказывало бы мне унижаться перед одним единственным власть имущим лицом.

Щёки Маркуса вспыхнули, хотя он не смог бы вспомнить, когда такое случалось с ним в последний раз.

— Не смей меня судить! — процедил он.

— Разумеется, — лицо Рианы оставалось спокойно, но пальцы крепче стиснули поводья, — как рабыне посметь судить патриция. Ты, господин, должен понимать, что рабыня не способна на подобное хотя бы в силу скудости своего ума.

Рука Маркуса сама собой потянулась к кнуту. Пальцы замерли на рукояти, судорожно сжимая её. Он больше не шёл вперёд, а стоял, повернувшись к Риане лицом, но чувствовал, что не сможет нанести удар. Одно только это лицо, равнодушное и спокойное, гипнотизировало его. Он стоял и смотрел, и хотел бы смотреть на валькирию ещё и ещё, забывая о том, в чьей постели только что побывал и куда идёт. Осознав степень собственного безумия, Маркус резко развернулся на каблуках и, дёрнув поводья, двинулся по улице вперёд.

Риана помедлила, а затем последовала за ним.

— Я не пытаюсь судить, — сказала она через некоторое время, — я пытаюсь понять. Вы, даэвы, почитаете собственную свободу так, будто это единственное божество.

— Собственную свободу вы цените ничуть не меньше нас, — заметил Маркус зло.

— Это так. Именно поэтому каждая валькирия знает — за сделанное ей отвечает только она сама. Как можно испытывать такое отчаяние, какое я вижу в твоих глазах, когда свой выбор ты сделал сам?

Маркус обернулся и, снова замедлив ход, ещё несколько долгих мгновений смотрел на неё.

— Ты точно не из мрамора? — спросил он. Ему очень хотелось ткнуть пальцем в белую щёку и проверить это на ощупь.

Риана, словно почувствовав его пристальный взгляд, провела пальцами по щеке.

— Думаю, что нет, — сказала она. — Камень слишком тяжёл, чтобы драться и летать.

Маркус закатил глаза, отвернулся и двинулся вперед. Теперь Риана шла вровень с ним.

— У тебя была мать? — спрашивая это, Маркус думал, что задаёт риторический вопрос, но, к своему удивлению, услышал:

— Нет. Я жила при… храме… с тех пор, как была рождена.

Маркус обернулся к ней и вскинул бровь.

— Ты — духовное лицо?

— Я? Нет, — к собственному удивлению Маркус увидел на лице невольницы почти беззлобный смешок. — Нет, так воспитываются все. — Она подумала и добавила: думаю, это не очень большой секрет с учётом того, что ни одного зиккурата больше нет.

Маркус не ответил и, спустя какое-то время, Риана продолжила:

— Зиккурат для валькирии — это всё. Больше, чем жизнь. Там мы рождаемся, там проходим обучение. Там видим братьев и приносим обеты. Зиккурат — это мир, в котором живёт каждый из нас. Думаю, тебе этого не понять.

— Я понимаю, — сказал Маркус глухо и, почувствовав устремлённый на него взгляд валькирии, нехотя добавил: — В Риме, где я вырос, главным словом было «патриотизм». Может быть потому, что тогда нам ещё было с кем воевать. Меня старательно учили, что Рим — это мир. Это жизнь. Это то, что больше нас. То, за что мы должны будем умирать.

— Что-то я не вижу, чтобы кто-то из даэвов верил в эти слова.

— Может и верили когда-то… когда были детьми. Но скорее, не верили никогда.

— А ты?

— А я вырос… И увидел, что Рима, который меня научили любить — нет. А тот Рим, в котором мне предстоит жить — не заслуживает моей любви.

— В этом я могу тебя понять, — сказала Риана негромко, не глядя на него. — Мира, ради которого я должна была убивать и умереть — больше нет. А я жива. Мне не просто это осознать.

— Тебе придётся привыкнуть жить без него, — сказал Маркус.

— Ты привык? — Риана бросила на него быстрый взгляд.

Маркус долго молчал, а потом глухо произнёс:

— Нет.

Наступила тишина. Только ветер завывал над крышами домов. Где-то вдалеке негромко шелестел волнами океан, и собака скреблась под воротами одного из особняков.

— Расскажи мне про храмы, — негромко попросил Маркус.

— Это приказ?

— Нет.

Риана помолчала, а затем спросила:

— Что тебе рассказать?

Маркус повёл плечом.

— Я не имею в виду то, что ты так боишься доверить даэвам.

Риана удивлённо посмотрела на него, и Маркус усмехнулся.

— Это видно по глазам. Расскажи о том, что нет нужды скрывать.

Риана задумалась.

— С балкона храма, в котором я родилась, были видны вершины гор. По расщелине вдоль склонов сбегали водопады — их было пять. Я приходила смотреть и мечтала, как однажды поднимусь в небо и отправлюсь туда, к ним, в полёт.

Риана стиснула кулаки и замолкла.

Маркус искоса посмотрел на неё.

— Почему ты не сделала этого тогда?

— Это было запрещено.

Больше Маркусу ни слова не удалось вытянуть из неё.

Идея посетить Термы пришла Маркусу в голову довольно внезапно — и основной причиной её было желание увидеть Риану голой.

Мысли об этом преследовали его частенько с самого утра, потому что Риана спала, не раздеваясь, и, просыпаясь в своей просторной кровати под шёлковым покрывалом, обнажённый Цебитар, потягиваясь, первым делом видел затянутую в броню многослойной одежды рабыню. Та, как правило, устраивалась на скамье около двери.

У Маркуса была и собственная купальня, соединённая со спальней коротким коридором. Однажды Маркус попытался заманить Риану туда, но та смотрела на обнажённого даэва с таким ужасом, что Маркус впервые в жизни ощутил неуверенность в своей неотразимой красоте. Незаметно оглядев себя с головы до ног, он убедился, что с телом по-прежнему всё хорошо, но от задуманного вынужден был отступить — и просто приказал Риане отужинать с ним. Та нехотя сняла камзол и, устроившись на скамье возле бассейна, послушно принялась за трапезу. Всё время, пока они ели, валькирия оставалась мрачна и замкнута, и желания снять хотя бы рубашку ни разу не проявила — хотя жара стояла такая, что даже голышом можно было сойти с ума.