Святой сатана - Анатолий Олегович Леонов

денег у царя. Когда поневоле ставший учителем архиепископ узнал о переменах в Константинополе, то решил, что пришла подходящая пора. Плюнул он на опостылевшую Литву. Купил телегу, лошадей и присоединился к посольству, где приняли его хотя и благосклонно, но без былого тепла. Оно и понятно, время не щадит никого.

В Москве посольство ожидало разочарование. Архиепископу припомнили украденные деньги, а патриарху объяснили, что вопрос милостыни напрямую связан с учреждением в Москве собственной Патриархии, при том ни о каком переносе резиденции Вселенского патриарха в Литву или Унии речи вообще не шло.

Патриарх пытался улизнуть от принятия решения, которое, очевидно, было не по нраву тем, кто направлял его в Россию, но Москва крепко держала его за горло. Хитрый ромей обещал подумать, но в ответ просил, видимо, не бескорыстно, пристроить бывшего не у дел архиепископа на службу в России. Царь тоже обещал подумать, но только после учреждения патриаршей кафедры. Круг замкнулся.

Блики света от горящей лампадки играли на суровом лице старца, делая его до пугающей жути похожим на иконописный образ Спаса, находившийся за спиной. Элассонский невольно поежился от суеверного озноба, пробравшего его до костей при беглом взгляде на старца.

– Вот, собственно, и все, – произнес Иов, огладив седую бороду. – Через год Патриархия в России учреждена была, а тебе, исполняя обещания, придумали пожизненную должность архиепископа Архангельского собора. Кабы не Смута в державе нашей, так оно и было бы. Но тут вы со своим дружком лжепатриархом Игнатием разошлись, как вшивые по бане! Впрочем, это уже другая история.

Архиепископ Арсений задумчиво потер ладонью о ладонь и сухо произнес, мрачно глядя себе под ноги:

– Поганый у тебя язык! Без костей! Смотри, укорочу.

– Обиделся, Владыко? – засмеялся Иов, и кадык его резко заходил под седой редкой бородой. – А меж тем ты получил, что хотел, и остался недоволен. Я же говорил – одной истины бывает мало потому, что Истину мы познаем, а Правду понимаем! Мне жаль, но ты и перед смертью ничего не понял!

– Не играй со мной в слова, старик! – глухо бросил архиепископ, сверля Иова недобрым взглядом. – Я устал слушать твой бред! И о чьей смерти разговор?

Старец бросил озадаченный взгляд на собеседника.

– О твоей, Владыко! Года не пройдет, как плоть твою будут глодать могильные черви! Поспеши каяться и помни, срок твой уже весь вышел.

Наступил тягостный промежуток в разговоре, сопровождаемый тяжелым дыханием Элассонского, после которого обычно сдержанный архиепископ взорвался вдруг гневным откликом:

– Ворожишь, старый ворон? Колдуешь? Никому не дано знать свой срок. Сатана смущает душу твою чародейством, а это тяжкий грех и прямой путь на костер!

– Ты грозишь человеку, двадцать лет спящему в гробу? – улыбнулся старец.

– Я предупредил, мерзкий чародей! Я разрушу твою злую магию!

Архиепископ резко развернулся на каблуках и, не прощаясь, вышел из комнаты, едва не сорвав с петель хлипкую дверь кельи. Он шел прочь быстрыми шагами, бубня себе под нос и размахивая руками, все еще не в силах успокоиться после произошедшего разговора.

Иов невозмутимо смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за поворотом, а потом, глядя в пустоту перед собой, неожиданно спросил своим скрипучим голосом:

– Отец Феона, здесь ли ты?

– Здесь, старче, – ответил слегка смущенный Феона, выходя из-за двери.

– Я знал! – удовлетворенно произнес старец и улыбнулся. – У тебя есть вопросы?

– Всего два. Откуда сведения и кто их собрал?

Иов хитро посмотрел на Феону и покачал головой.

– Это просто. Я был тем монахом, который по поручению владыки Иова поехал в Константинополь и собрал их. Мне ты веришь?

– Как себе самому!

– Вот и славно, сын мой!

Старик посмотрел подслеповатым взглядом на свет, лившийся в келью из настежь открытой двери, и глаза его наполнились слезами то ли от ярких солнечных лучей, то ли от нахлынувших вдруг видений прошлого.

– Жаль, – кивнул Иов в сторону ушедшего архиепископа, – он не понял. Бог не дарует милости за добродетели и не мстит за беззакония. Благоденствие и скорби – только следствия закона или беззакония жизни самого человека.

Глава шестнадцатая

Едва не задохнувшийся от быстрого бега Маврикий ворвался в келью отца Феоны, по дороге изрядно приложившись лбом к низкому дверному косяку и сбив в сенцах с деревянной кадки медную ендову, полную колодезной воды. Отец Феона, совершавший перед иконами утреннее правило, прервал молитву и удивленно обернулся.

– Маврикий, ты, часом, келью с кабаком не перепутал?

– Прости, отче!

Послушник невольно прикрыл ладонью подбитый Яшкой глаз, изрядно смущавший его кроткую душу.

– Бог простит, – ответил Феона, отмахнувшись, – говори, что стряслось? Не от природной же резвости ты решил бодаться с дверью?

– Нет, отче, тут такое дело, архиепископ Арсений старца Иова в оковы взял!

– Что ты сказал?

– Говорю, сейчас старца в темницу поведут…

Ироничная усмешка мгновенно слетела с губ Феоны. Не дослушав взволнованного ученика, он рывком поднялся на ноги и решительным шагом вышел из кельи.

Монастырь гудел, как расколотая борть. Чувство тревожного ожидания сгустило воздух обители, накалив его до предгрозового состояния. В обители не осталось укромного уголка, где бы не присутствовала кучка встревоженных людей, судачивших о неслыханном доселе происшествии.

А началось все во время службы Третьего часа в Успенской церкви монастырской лечебницы, куда привели больную «икотницу»[51]. Порченую бабу у алтаря обкурили ладаном и окропили святой водой. Этого бес, смущавший ее страждущую душу, стерпеть не смог. Одержимая стала громко лаять, блеять и куковать.

Четверо крепких молодых послушников едва удерживали у престола тщедушную на вид кликушу, пока священник читал над ней молитвы, осеняя наперсным крестом, и требовал от дьявола, вселившегося в нее, имя человека, чародейством напустившего болезнь. Под церковный купол неслись отборные ругательства и адские крики, от которых у присутствовавших кровь в жилах стыла и живот сводило от корчи. Но иеромонах, ведавший обрядом изгнания, был опытен и тверд в своей вере. Он знал, что Злой дух, противостоящий ему, силен, но не стоек. Нечистый слабел и в конце концов отступил, но перед бегством своим показал на окудника[52], назвав имя Иова!

Не успели слова кликуши выйти за двери церкви, как архиепископ Арсений и поддержавший его пресвитер Варлаам обвинили старца в ведовстве и чернокнижии, потребовав передать его для дознания и суда городским властям, а пока взять в оковы и заточить в монастырский застенок.

Пытавшийся возражать против поспешных решений царский ясельничий Богдан Глебов был без труда переубежден архиепископом, заявившим, что у него нет сомнений в отношении выводов комиссии о здоровье бывшей царской невесты Марии Хлоповой, но вот ее неожиданное исцеление с помощью чародейства способно посеять эти сомнения при дворе, ибо налицо злоумышление на жизнь и здоровье самого государя, что само по себе является тягчайшим из преступлений в державе Русской!

Глебов не решился взять на себя ответственность за незнакомого ему старого монаха, пусть даже избавившего его от долгих мучений. И уж тем более не собирался этого делать боярин Шереметев, не имевший для того никаких личных мотивов. У простых обывателей мнения на происходящее, как это водится, разделились. Большая часть не верила обвинениям приезжего архиепископа и сочувствовала старцу, давно считавшемуся у местного люда блаженным, чудотворцем и почти святым. Меньшая, напротив, охотно и с удовольствием припоминала