Древоточец - Лайла Мартинес

там они выпивали, курили и слушали музыку из магнитолы сына сеньоры Харабо. К тому времени почти вся молодежь разъехалась –  одни на учебу, другие работать, но летом возвращались. После исчезновения моей дочери они перестали приезжать, однако в предыдущие два-три лета проводили отпуск здесь. Днем спали, а по ночам веселились. Ездили на праздники в соседние села и возвращались пьяными, как сапожники, гоняли по здешним разбитым дорогам, полным выбоин и ухабов. Но Богу не было угодно, чтобы кто-то из них погиб.

Учиться моя дочь не хотела. Да я и не смогла бы отправить ее в университет –  откуда же мне взять столько денег? Я предлагала ей пойти в колледж, но она отказалась. В школе она еле-еле доучилась, частенько прогуливала, говорила, что не способна высиживать столько часов подряд и слушать бесполезную чушь. Да и на работе, если удавалось устроиться, она не задерживалась: зимой хватало терпения на два или три месяца, а как только наступало лето, увольнялась. Когда совсем не было денег, находила кого-нибудь, кто пригласит ее развлечься. И всегда появлялся кто-то, готовый угостить выпивкой, при этом многие надеялись получить кое-что взамен, а другие даже требовали этого.

Нередко ее приглашал молодой Харабо, который был старше моей дочери на несколько лет. Он выучился на юриста, как и его брат, и устроился на работу в какую-то контору в Мадриде, но ему больше нравилось бывать тут. Здесь этот негодяй мог вволю охотиться и скакать верхом по горам. Святые шепнули мне, что он слишком часто глазеет на мою дочку, не скрывая похоти. Меня охватывало бешенство от мысли, что этот сукин сын положил на нее глаз. Его семья была просто ненасытной, ей всегда хотелось чего-то большего. Мало того что мы вкалывали на них и вся деревня в поте лица трудилась на их виноградниках, так мы должны были еще и всячески ублажать хозяев.

Впрочем, не стану вас обманывать: моей дочери нравилось, что он положил на нее глаз. Эта дуреха возомнила, что они поженятся. Я убеждала ее: пойми же наконец, они добиваются от нас только одного, но она возражала, мол, так было в прежние времена. Как будто этот ублюдок не был сыном отца своего, словно с самого детства ему не внушали, что все вокруг принадлежит только ему.

Я понадеялась, что дурь наконец-то выветрится из башки моей дочки, когда этот малый приехал в деревню на несколько дней со своей девушкой, которая позже стала его первой женой. То была столичная барышня, дочь одного из юристов фирмы, в которой он работал. Выглядела она строгой и заносчивой, и в то же время, как говорится, –  ни рожи ни кожи. Зато разодета была по последней моде и демонстрировала изящные манеры, приобретенные в дорогой школе, даже ходила она, как маркиза, с таким видом, будто каждый булыжник, по которому она ступает, принадлежит ей. И тем не менее парень оставлял невесту наедине со своей матерью и приходил к нам за моей дочерью, которая не желала его видеть, запиралась в своей комнате и ждала, когда он уйдет. Он ни разу не подошел к двери и не нажал кнопку звонка, однако я знала, что он близко, поскольку весь дом вздрагивал. Стены начинали трястись, воздух в комнатах становился густым и тяжелым, нам с трудом удавалось справиться с удушьем.

Дочка сердилась на молодого Харабо, но еще сильнее –  на меня. В нашей семье мы всегда выплескивали ненависть друг на друга, пока злость не изгрызала нас изнутри. Тогда я еще не знала о том, что сказала моя внучка. И меня злило, что дочка у меня такая идиотка –  не обращает внимания на мои предостережения. Сколько раз я говорила ей, что господа хотят лишь одного –  либо заправить постель, либо расправить, да и запрыгнуть туда. А ее бесили мои слова, ведь я оказалась права –  так и случилось. Каждый раз, когда мы орали друг на друга, дом начинал давить на нас. Стены содрогались, дверцы шкафов с грохотом открывались и закрывались. Крыша скрипела, угрожая рухнуть нам на головы. Но хуже всего вели себя призраки. Они хватали нас за лодыжки, пытаясь повалить на пол, стаскивали с нас одежду, вцеплялись в волосы, швыряли в нас тарелки и стаканы из шкафов. Их очень злили наши ссоры, выкрики типа «хоть бы ты быстрее отдала Богу душу» и «лучше бы я тебя, несчастную, вовсе не рожала».

Через две недели после появления молодого Харабо со своей девушкой моя дочь начала встречаться с другим. Парень трудился каменщиком, работал с бригадой из Уэте. Это поведала мне однажды ночью святая, которая прилегла на мою кровать. Помнится, она прожгла нимбом простыни с вышивкой, и мне пришлось их выбросить. Парнишка казался воспитанным и трудолюбивым, но дочке моей на самом деле не нравился, она встречалась с ним исключительно по злобе и из ревности. Я это видела и без подсказки святой. Когда молодой человек приходил за моей дочерью, он садился на скамейку во дворике и терпеливо ждал, пока она спустится –  иногда почти час. Дочка не позволяла пригласить его в дом, поскольку, видимо, стеснялась меня и стыдилась нашего дома. Она не хотела, чтобы он увидел исцарапанные полы и желтоватые пятна на стенах, плохо скроенные старые платья с неровными рукавами, потому что дочь так и не научилась шить из чистой злобы на мою мать. А когда она наконец появлялась, парень смотрел на нее, как зачарованный. И даже рот забывал закрыть, бедолага.

Но она вскоре бросила его, уже через двадцать дней: как только сын сеньоры Харабо вернулся в Мадрид, ей надоел этот парень, что таскался за ней, как верный пес. Конечно, ему это не понравилось, и он стал ходить за ней по пятам и постоянно появляться у нашего дома. Подолгу маячил у калитки, дожидаясь ее и пытаясь разглядеть ее за занавеской в комнате. Он не уходил, даже когда темнело. А наш дом потерял покой, и его тревогу подпитывала тоска моей дочери, которая усиливалась с каждым днем. Всякий раз, выглянув в окно, я видела у калитки того парня. Он прогуливал работу, потерял сон, а его мать распространяла слухи, будто мы навели порчу, ведь раньше он никогда так себя не вел, но сильно изменился, когда начал встречаться с моей дочкой. Я хотела было как-нибудь его отвадить, предложила это моей девочке, но она не согласилась. И даже припугнуть его разок не позволила. Мол, все это ерунда, скоро он устанет и сам угомонится.

Нет,