Лебедь Белая - Олег Велесов

– Не охоч ты к разговорам, Гореслав, – усмехнулся Милонег. – Будто чужие мы.

И то верно – не близкие, согласился я, но сказал другое:

– Не в каждом разговоре надобность имеется.

Он промолчал, обиделся, что я так прямо ему говорю. Хотя не на что тут обижаться, да и не глуп он, витязь этот, чтоб зряшные обиды выискивать. Это ведь только мелкие людишки в чужих словах обиду копают, дабы желчи своей выход найти, а людям разумным этого без надобности.

– Вот что, Гореслав, – снова заговорил Милонег. – Раз уж ты в дружине моей идёшь, так послужи малость, покудова до Голуни доберёмся. Поглядывай по сторонам, вдруг что приметишь. Мои гриди хоть и не по первому разу в походе и дело своё дюже знают, да мало ли чего. Лишние глаза не повредят.

– Добро, – кивнул я, – пригляжу.

Милонег дёрнул поводья и поехал вперёд, а ко мне с боку пристроился гридь на соловом мерине. Этого гридя иные вои меж собой Белорыбицей прозывали. Я глянул: и верно, глаза у него ну суще рыбьи – белые, круглые и навыкате. Боги не часто людей такими глазами оделяют, а уж если оделили, то нет сомнений – человек сей нрава скверного. Во всяком случае, мне иные не попадались.

– Больно горд ты, – прошипел Белорыбица, и глаза его выкатились ещё больше. – Будешь с воеводою нашим не по чести говорить – сам не в чести будешь!

Я не стал отвечать. Не к каждому лаю прислушиваться надо, а коли нужда потребует, так постоять за себя я всегда сумею, пусть хоть косяк белорыбиц вокруг кружит.

На третий день вышли мы к речке Псёлице. Ровная такая речка, не гневливая. Пологие берега густо поросли лещиной и тонкоствольными осинками – раздолье для зайца. Прийти бы сюда по первому снегу, поохотиться, вот славно было бы. Но ныне не до охоты, ныне на тот берег перебраться надо. Будь я один, то сунул бы одежонку в мешок да вплавь. Воды мне на боязно, сызмальства к ней приучен. А вот Сухач – этот каждой капли боится, даром что на Днепре рождён. Поэтому я сразу приметил почерневшую от воды корягу, схожую со Змеем из старинных былин, и указал на неё витязю. Коряга выступала далеко в реку, и по ней как по мостку можно было перебраться на твёрдую землю. Ну совсем малость водою идти пришлось бы. Что касаемо конных, так тут и голову морочить не след: конь и сам переплывёт, и всадника переправит.

Но Милонег рассудил по-иному.

– Отмель поищем.

Тот час ушла сторожа вверх и вниз по течению, остальные спешились и отвели коней под деревья в тенёчек.

Отмель так отмель, не я сему войску голова. Я спустился к реке, умылся, подумал было искупаться, да что-то душа беспокойством отозвалась – не стал. Мало ли чего. И хоть душа не каждый раз напасти предвидит, но лучше-таки остеречься. Спокойней будет.

В ожидании сторожи я сел на травку под старой лещиной: отдохнуть да поразмыслить на досуге. Под лещиной хорошо думается, особливо когда орехи ветви к земле гнут. Сидишь, орешки пальцами давишь, думаешь. Но орехи ране вересеня не поспеют, поэтому думы мои лёгкими не казались. И то верно: сижу тут безоружный и босый, и как дале судьба сложиться – не ведомо. Ну отведу я эту девку домой, а потом что? Дружина сгинула, лодья сгорела, меч у Милонега в ножнах. Д-а-а-а… А ножны у него что надо, не каждый такими похвастает: кожей по дереву, а сверху узорочье серебряное. Баские ножны, мои плоше были… Жаль – жаль, что всё вышло не так, как мы с Малютой чаяли. Малюта после Царьграда на полночь хотел податься. Есть там, говорил, озеро великое, и на озере том словене сидят. А город у них прозваньем что твоя радость – Ладога. Очень хотел Малюта в тот город уйти. Казны скопил достаточно, чтоб хозяйством обзавестись, а там, глядишь, и вдовицу какую приветил. И пошла бы жисть чередою.

Эх, если б все наши думы сбывались. У этой девки Милославы тоже, верно, думы были. Замуж, поди, собиралась, а я взял и поломал всё. Обидно. Недаром она на меня с такой злостью смотрела, о родичах да о женихе, видать, горевала… И чего ей в Голуни понадобилось? Сидела бы в Киеве, давно уж дома была. Нет, понесло бес знает куда, ищи теперь. Одно хорошо – ромею она не досталась.

И заскребло в груди. Вот ведь напасть: вспомнил лиходея и сразу всё помрачилось. Даже, вон, тучка на лик Дажьбога набежала. Верно старые люди говорят – от лихого человека всё кругом наизнанку. Встречу я этого Фурия, и уж отсыплю ему сполна за дела его воровские! Всю плату до последней денежки с него стребую.

От неудобного сиденья нога затекать стала. Я встал, повёл плечами, размялся. Потряс ногою, чтоб колючие мурашки прочь ушли. Осмотрелся. Милонеговы гриди вели себя беспечно: оружие поснимали, караул не выставили. Двое и вовсе костерок затеплили и жарили на огне чего-то. Струйка дыма поползла вверх – по степи её далеко видно будет.

Я покачал головой. Милонег приметил, хмыкнул в усы, но гридям ничего не сказал. Оно вроде и понятно – земля-то своя, чего бояться? В подбрюшье стольного града ни один тать не сунется, чревато. Но малых разбойничьих ватаг и здесь хватает, не просто так Ёрш на угров жалуется. Налетят такие, стрелами посекут да обратно в степь, будто и не бывало их никогда. И вроде бы не взяли ничего, а кровь пролили.

Я хотел упрекнуть Милонега, однако негоже корить воеводу на глазах воев его. Надо как-то так, чтоб не слышал никто. Я сунулся было подойти ближе, но тут вернулась сторожа. Прыщавый гридь, по виду суще юнец, сказал громко, что ниже по реке есть добрая отмель, в самый раз от берега к берегу. Милонег велел подниматься, и стало не до разговоров. Ладно, потом скажу, когда на ночь вставать будем.

Отмель и в самом деле оказалась добрая, по ширине хватало, чтоб половина дружины в ряд прошла. И течение не сильное, хотя на отмелях вода обычно стремглав бежит, но здесь берега раздвигались, и от того напор ослабевал. Ну и добре. Лишь один недостаток я выискал: идти по воде без малого саженей тридцать, а что на том берегу творится – неведомо. По самой кромке сплошь тянулись кусты талинника, а дальше берег вздыбливался, будто его Святогор ногой ударил. А ну как прячется в кустах кто?

– Сторожу бы вперёд послать, – сказал я Милонегу.

Тот и сам это ведал, но то ли снова не счёл нужным, то ли ещё почему, а только сторожу посылать не стал. А Белорыбица усмехнулся:

– Тебе, Гореслав, впору Зайцем прозываться.

– И в самом деле, Гореслав, уж больно ты опаслив, – кивнул Милонег. – Нам ли на родной земле татя бояться?

Я пожал плечами: как пожелаете, я предложил, а вы решайте. Только зачем по сторонам просили смотреть, коли от советов отмахиваетесь?

Первым в воду ступили Белорыбица и тот прыщавый, что весть об отмели принёс. Следом за ними пошёл я – чего ждать-то? Вода лошадям до запястья доходила, мне по икры. Тёплая, зря я давеча не искупался, легче оно, когда от пота телесного речною водицей очистишься. Я по шагу нагнулся, зачерпнул пригоршню воды, плеснул в лицо – благостно. Но глаз от иного берега не оторвал. Скоблило на душе, тревожило. Бывает так: вроде и беспокоится не о чем, а тяготит что-то, и тягость эта с самого нутра идёт.