Алмазы Цирцеи - Анна Малышева

Александра вот уже десять лет посещала европейские антикварные торги, и хотя не считала себя записным аукционным волком, бывали у нее и удачи. «Дело случая, не больше!» – с притворной скромностью говорила она московским знакомым, рассказывая о том, как ей удалось купить серию японских гравюр шестнадцатого века за полцены, мраморную статую ученика Кановы – всего за треть, побитые молью французские гобелены эпохи Екатерины Медичи – почти даром. Но что это были за гобелены – обрывки, клочья, полинявшие до полной потери цвета, источающие удушливый трупный запах! А статуя – слащавая, бездарная, вряд ли подлинная… С японскими гравюрами она также жестоко просчиталась. То оказались подделки девятнадцатого века, тоже имеющие ценность для коллекционера, но уже далеко не ту, не ту…

«Нельзя знать всего и все предусмотреть!» – утешала себя Александра, когда прибыль от покупки оказывалась совсем небольшой или вовсе терялась в море непредвиденных платежей, налогов и наценок на сделку… Все же ей удавалось оставаться на плаву. Собственных картин она продавала не больше одной в год, да и то случайно, остальные доходы получала от реставрации или комиссионных по аукционным сделкам. Часто она реставрировала то, что сама и покупала – получалось довольно выгодно, это позволяло жить, не ограничивая себя в мелочах. Откладывать, правда, ничего не умела, хотя, по мнению родителей, могла бы. «Но папа и мама никогда не бывали мною довольны!»

По мнению родителей, Александра вообще была неудачницей. Ей исполнилось сорок. Цифра прошла незамеченной для самой женщины, но произвела роковое впечатление на родню. Мать вздыхала: «Теперь Саше уже не устроиться с семьей! И детей не будет, зря мы ждали внуков!» Отца больше тревожило то, что у дочери не было своего угла, сбережений, перспектив на будущее. Впрочем, каковы должны быть эти перспективы – он не смог бы объяснить. С того момента, как Александра, двадцатитрехлетняя девушка, ничем, кроме живописи, не интересовавшаяся, уехала в Питер учиться в Институте имени Репина при Академии художеств, дочь, по его мнению, была потеряна для нормальной жизни. Окончив учебу, она вернулась в Москву с дипломом и с мужем, парнем моложе себя, уроженцем Архангельска, да еще разведенным и платившим алименты на ребенка. Брак, ужасавший родителей, долго не просуществовал, они развелись. Но когда Александра познакомила родных со своим вторым женихом, те просто оцепенели. Теперь скульптор-неудачник из Архангельска уже не казался им таким провальным вариантом.

Второй муж, Иван Корзухин, был его противоположностью. Старше жены на двадцать два года, коренной москвич, художник не только талантливый, но и довольно известный, даже ценимый коллекционерами… И неисправимо, запойно пьющий.

Александра сошлась с ним не по горячей любви, а из интереса – Корзухин оказался главным героем давней уголовной истории[2], которую ей пришлось расследовать, когда она «зажарила» взятую на реставрацию картину его кисти семьдесят шестого года. Отыскивая по всей Москве без вести пропавшего автора погибшего пейзажа, она наткнулась в его окружении на следы преступления, совершенного более двадцати лет назад. Когда Корзухин отыскался-таки, Александра знала о нем так много, что ему почти не пришлось за ней ухаживать. В сущности, она женила его на себе. Тот, будучи личностью абсолютно безвольной, не сопротивлялся. Она же…

«Черт знает, о чем я тогда думала, где была моя голова?! Разве я была в него влюблена? Я ведь знала, что он пропащий, пьет давно и безнадежно, и хотя не пропил таланта, зато скоро погибнет сам… Но меня будто притянула эта бездна. Прожили вместе пять лет, да еще семь прошло с его смерти, а я так и не знаю, любил ли он кого-то, кроме той девушки, которая не дождалась его из армии, из-за которой он начал пить, завел первую семью назло и с горя и всю свою жизнь разрушил? Как ее звали? Уже не помню, а ведь она когда-то произвела на меня сильное впечатление, когда принесла на реставрацию его пейзаж. Ей было примерно столько, сколько мне сейчас. Сорок лет, с ума сойти! А кажется, вчера все случилось…»

Кофе остыл. Она сделала несколько глотков подряд, зажгла сигарету и, сонно моргая, взглянула на часы. Стрелки почти не сдвинулись – во всяком случае, так ей почудилось. «Когда сходишь с ума от нетерпения, время совсем не идет. Лучше не думать, не терзаться. В сущности, разве я что-то ставила на карту, ввязываясь в эту историю? Ни копейки своей не потратила. Комиссионные мне перечислили. Репутации не потеряла. Когда уляжется шумиха, возможно, я получу от этого же клиента еще несколько заказов, дом-то он планирует декорировать по высшему разряду. Если не выгорит, я сумею забыть об этой очередной неудаче. Сумею?»

Но Александра понимала, что лицемерит перед самой собой. Никогда ей не забыть того аукциона, не избавиться от лихорадочной дрожи, с того дня прочно поселившейся в ее руках. Они порой тряслись так, что женщине становилось стыдно, и она прятала пальцы в рукава свитера, натянуто смеясь, рассказывая знакомым о своей хронической усталости. Тот холодный дождливый день разрезал ее жизнь на две половины. Все теперь было или до, или после аукциона. Забыть бы ничего не удалось.

Она, как сейчас, слышала монотонные выкрики аукциониста, негромкое «шу-шу-шу», наполнявшее зал, когда совершалась очередная сделка. Сперва продавалась мелочь. Поддельный китайский фарфор и настоящий саксонский, шахматы, выточенные из эбенового дерева, украшенные перламутром и жемчугом, дуэльное оружие семнадцатого века, с десяток незначащих картин, одна их которых вызвала у Александры сильные сомнения и тем не менее была куплена солидным версальским антикваром. Она узнала его представителя, с которым виделась на аукционах. «Значит, стоящая вещь, – сказала себе женщина, теребя рукава свитера так, что из них вылезли нитки. – Они зря ни гроша не потратят. Какой-нибудь исключительный случай, ранний Никола Ланкре, например. Но это чепуха и ерунда в сравнении с тем, что сейчас начнется…»

Наконец аукционист зачитал очередное описание. Панно, как вещь очень тяжелую, не стали выносить на всеобщее обозрение, и мужчина лишь адресовался в его сторону, кивая лысеющей головой и время от времени протягивая к нему молоточек:

– Неизвестный мастер, предположительно конец восемнадцатого столетия, из Брюгге. Панно, выполненное из массива голландского черного дуба, размером сто пятьдесят на сто сантиметров, на сюжет «Семь смертных грехов». Находилось в частном владении, продается впервые. Начальная цена – пятьдесят тысяч евро. Пятьдесят пять, спасибо, вижу. Шестьдесят? Спасибо, мадам. Шестьдесят пять… И семьдесят пять в последнем ряду. Раз!

Опомнившись, и Александра начала набавлять – осторожно, с непроницаемым лицом, не выдавая волнения. В сущности, особо волноваться не стоило. Заказчик не называл ей крайней цены для приобретения украшения в свою столовую, так что она могла торговаться до последнего. Первые предложения на панно следовали непрерывно, их выдвигали посредники, автоматически уторговывавшие любую вещь, только бы купить дешево, по случаю. То не были любители, а только такие и представляли опасность. Когда цена дошла до ста тысяч евро, вся эта публика мигом отстала. Эта цифра стала последней чертой, за которой начинались серьезные сделки.