Укрощение красного коня - Юлия Яковлева

Но не только роскошь.

В царстве мужчин, среди грубых окриков, команд, презрения ко всему невоенному, не мужскому, лошади поразили Зайцева женственностью. Длинные хвосты. Длинные гривы. Черные влажные глаза. Одновременно и стройность, и округлость форм.

Да и в жеребце Злом, «редкой сволочи», было что‑то женственное и роскошное — что не принадлежало жизни, в которой были партсобрания, приемы в комсомол, стенгазеты.

Зайцев смотрел на переливающийся круговорот. И понимал, что может вот так стоять, и стоять, и стоять — смотреть, смотреть, смотреть…

— Красиво, — не удержался адъютант.

— Идемте, — кивнул, наконец, и Зайцев.

— Собак терпеть не могу. Дрянные твари.

— Это чем же тебе, Нефедов, друзья человека не угодили? — пробурчал Зайцев, берясь за ручку кружки.

Не хотелось, чтобы Нефедов сейчас свернул на те их догонялки у Зоопарка, их прыжок вместе с псами в ледяную Неву. Неприятна была мысль, что на Нефедова все это «повлияло». Это значило бы впервые признать самому себе: «Да, и на меня тоже».

— А лошадей — люблю, — продолжал Нефедов как ни в чем не бывало. Осторожно подул на пену, потрогал ее губами, сделал глоток. И когда Зайцев уже думал, что тот не ответит, вдруг сказал:

— Лошади напоминают мне не очень умных, но добрых, терпеливых людей. Которые связались с дрянными и поделать ничего не могут. Возят грузы, возят пассажиров, в цирке служат. Такие штуки там откалывают, мамочки! — Вдруг оживилось совиное личико: — С нами служили наездники Джиоевы…

— Это когда ты Икаром был?

— Сыном, а не Икаром, — серьезно поправил Нефедов. — Наш гимнастический номер назывался «Икар и сыновья».

— А Джиоевы тоже, что ли, сыновья?

— Братья. Если не брехали. Кто их, абреков, знает. Может, такие же братья, как мы сыновья. Даже не однофамильцы. Не суть. Что их кони вытворяли! Только что человеческим голосом не говорили.

— А ты говоришь, не очень умные.

— Потому и говорю: не очень умные. Были бы умные, давно дали бы этим братьям копытом по морде и ускакали бы, — он отхлебнул пива, — своим умом жить.

Эта пивная на Загородном нравилась обоим за постоянный шум и толчею. Подавальщицы в несвежих фартуках были настолько утомлены разнообразием жизни, что добиться их внимания было невозможно. Посетители торчали вокруг высоких, на американский манер, столиков и галдели. Обсуждай что хочешь — никто не услышит. Зайцев сам себя едва слышал. Здесь можно было не опасаться чужих ушей. Нефедов наклонился к нему ближе:

— А что собачки‑то?

— У нас сейчас лошадки первой очередью.

— Поют?

— Сам как думаешь?

— Один из абреков, Джиоевых этих, помню, бабу зарезал. Ну не зарезал, а так, напугал. Ну не совсем бабу, а лилипутку. Любовь у них была. Может, не любовь, а шуры‑муры, поскольку баба эта жила постоянно с коверным. Ну не то чтобы жила…

— Ну да ну! Запряг, что ли?

— Вы меня не сбивайте, товарищ Зайцев. Короче, вызвали докторицу, а докторица не будь дурой — мильтонов. Те прискочили, а баба: «Ничего не знаю, упала. Поцарапалась при падении». А тут уже и коверный: вот, говорит, тут и упала. И все, значит, кивают. И мимо клеток, значит, провели. И где упала показали. И коверный больше всех. Чуть ли не сам при них упал — для пущего следственного эксперимента.

— Тоже мне вывод, — прервал эти мемуары Зайцев. — Это‑то я и сам понял: рассказывать курсанты наши сами не побегут. Не та публика.

Молча сделали по глотку.

— Вот лучше расскажи ты мне, Нефедов, как дитя цирка, что такое закрытые коллективы с человеком делают, что потом хоть поубивают там, а стукнись к ним — встанут один за всех и все за одного. И рот на замок.

— Одна большая семья, — ответил Нефедов поверх кружки.

— Интересно, что семьи у Жемчужного, похоже, никакой и не было. Только кони да курсанты эти.

— Вы же вроде говорили, классовыми противоречиями там пахнет.

— Пахнет! Разит, я говорил. Только не очень я, Нефедов, верю, что на классовой почве можно человека убить.

— Красного террора тоже не было? Вы у товарища Розановой спросите. Прочтет лекцию.

— Так это когда было. Революция, гражданская. Война — это совсем другое дело, Нефедов. Сейчас время мирное. Сейчас бесит гражданина сосед из «бывших» — так гражданин на мокруху не пойдет. Он сигнал компетентным органам подаст.

— В гражданскую, говорите, они все служили. Ну‑ну.

— По одну сторону, Нефедов, по одну! Даже этот Баторский. Он к красным практически сразу перешел.

— Практически или сразу?

— Понимаешь, не сложилось у меня впечатления, что товарищ Жемчужный — такая уж белая кость, голубая кровь. Ну служил в царской армии. Но на балах в Зимнем не танцевал, в особняках не жил. Не гвардия даже — армейская кавалерия. В офицеры поднялся, может, вовсе из солдат. Это я по его послужному списку еще завтра уточню. Но думаю, не ошибаюсь. Чего?

Нефедов поставил кружку.

— Вот у нас служила наездница, Вероника Изумрудова.

— Ты же говорил, братья Джиоевы.

— Нет, Джиоевы показывали джигитовку. А она, значит, всякие сложные штуки: лошадь у нее делала реверансы, вальс танцевала — такие дела.

— Ну?

— Запрягли, что ли? — передразнил Нефедов.

Зайцев нахмурился совсем не поэтому. Изумрудова. А тот — Жемчужный. Как курсант Кренделев сказал: что за фамилия такая, в оперетте выступать. Или в цирке.

А Нефедов вел дальше:

— Потом через Финляндию убежала. В Париже теперь, говорили. Графиня Безбородко она была, Вера Безбородко. А никакая не Вероника Изумрудова. И выездке училась по своей графской прихоти, у лучших французских наездников.

— А чего ее в цирк‑то понесло? Тоже по прихоти?

— А революцию пересидеть. Никто ж не думал, что это надолго. Платили продуктами опять‑таки. Плюс гастроли по губерниям, пока в Петрограде голод был.

— Ну, Нефедов, и цирк у тебя был. Прямо какая‑то человеческая комедия. Чего ни скажу, все уже было у вас.

— Шапито. Человеческое шапито, — вдруг произнес Нефедов. Зайцев глянул на него удивленно. Но круглое личико снова стало сонным, совиным.

— Как скажешь, — пробормотал Зайцев, отхлебывая пиво. — Только завтра мне без тебя никак. Завтра я с оставшимися восьмерыми побалакаю. А ты прошвырнись еще раз по остальным. Покрутись, порасспрашивай. Где были, когда Пряник к вокзалу подкатил. Что поделывали. Насчет Жемчужного спроси. Братство — это хорошо, но где‑нибудь они осечку дадут. Где‑нибудь запутаются. Допустим, они заранее обо всем договорились. Дисциплина дисциплиной, но их там почти две дюжины. Не двое, а две дюжины! Как ни сговаривайся, а вероятность осечки растет. И мы ее упустить не должны.