Федерико Гарсиа Лорка. Стихотворения. Проза. Театр - Федерико Гарсиа Лорка

не дождаться мертвому привала!

На тропе отвесной

ночь вонзила звезды

в черный круп небесный.

Вороной мой ладный,

о как горько пахнет лепесток булатный!

Под луною черной

дальний крик горючий,

рог костра крученый…

Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!

Костер долину вечера венчает

рогами разъяренного оленя.

Равнины улеглись. И только ветер

по ним еще гарцует в отдаленье.

Кошачьим глазом, желтым и печальным,

тускнеет воздух, дымно стекленея.

Иду сквозь ветви следом за рекою,

и стаи веток тянутся за нею.

Все ожило припевами припевов,

все так едино, памятно и дико…

И на границе тростника и ночи

так странно, что зовусь я Федерико.

Лунная вершина,

ветер по долинам.

(К ней тянусь я взглядом

медленным и длинным.)

Лунная дорожка,

ветер над луною.

(Мимолетный взгляд мой

уронил на дно я.)

Голоса двух женщин.

И воздушной бездной

от луны озерной

я иду к небесной.

В окно постучала полночь,

и стук ее был беззвучен.

На смуглой руке блестели

браслеты речных излучин.

Рекою душа играла

под синей ночною кровлей.

А время на циферблатах

уже истекало кровью.

Открою ли окна,

вгляжусь в очертанья

и лезвие бриза

скользнет по гортани.

С его гильотины

покатятся разом

слепые надежды

обрубком безглазым.

И миг остановится,

горький, как цедра,

над креповой кистью

расцветшего ветра.

Возле пруда, где вишня

к самой воде клонится,

мертвая прикорнула

девушка-водяница.

Бьется над нею рыбка,

манит ее на плесы.

«Девочка», – плачет ветер,

но безответны слезы.

Косы струятся в ряске,

в шорохах приглушенных.

Серый сосок от ветра

вздрогнул, как лягушонок.

Молим, мадонна моря, —

воле вручи всевышней

мертвую водяницу

на берегу под вишней.

В путь я кладу ей тыквы,

пару пустых долбленок,

чтоб на волнах качалась —

ай, на волнах соленых!

Сколько труда мне стоит,

день, отпустить тебя!

Уйдешь ты, полный мною,

придешь, меня не зная.

Сколько труда мне стоит

в груди твоей оставить

возможные блаженства

мгновений невозможных!

По вечерам Персей

с себя срывает цепи,

и ты несешься в горы,

себе изранив ноги.

Тебя не зачаруют

ни плоть моя, ни стон мой,

ни реки, где ты дремлешь

в покое золотистом.

С Восхода до Заката

несу твой свет округлый.

Твой свет великий держит

меня в томленье жгучем.

Сколько труда мне стоит

с Восхода до Заката

нести тебя, мой день,

и птиц твоих, и ветер!

Отруби поскорей

тень мою, дровосек,

чтоб своей наготы

мне не видеть вовек!

Я томлюсь меж зеркал:

день мне облик удвоил,

ночь меня повторяет

в небе каждой звездою.

О, не видеть себя!

И тогда мне приснится:

муравьи и пушинки —

мои листья и птицы.

Отруби поскорей

тень мою, дровосек,

чтоб своей наготы

мне не видеть вовек!

Уже распустился

подснежник зари.

(Помнишь сумерки

полночи летней?)

Разливает луна

свой нектар ледяной.

(Помнишь августа

взгляд последний?)

Яблоня!

В ветвях твоих – птицы и тени.

Мчится моя мечта,

к ветру летит с луны.

Яблоня!

Твои руки оделись в зелень.

Седые виски января

в марте еще видны.

Яблоня…

(потухший ветер).

Яблоня…

(большое небо).

Август.

Персик зарей подсвечен,

и сквозят леденцы стрекоз.

Входит солнце в янтарный вечер,

словно косточка в абрикос.

Крепкозубый, налит початок

смехом желтым, как летний зной.

Снова август.

И детям сладок

смуглый хлеб со спелой луной.

Ива дождя,

плакучая, легла.

О лунный свет

Над белыми ветвями!

Если умру я,

Не закрывайте окна.

Дети ли рвут орехи.

(Я из окна увижу.)

Жницы ли жнут пшеницу.

(Я из окна услышу.)

Если умру я,

Не закрывайте окна.

И тополя уходят —