Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве - Наталья Максимовна Давыдова

кухарка, она же его нянька, - он поразительно умел всех женщин превращать в нянек, - финка Изабелла, фигура существенная, ибо ее муж был местным приставом, не забывшим, как в 1905 году он прятался от бунтующей толпы в Сашечкиной петербургской квартире - просто-напросто просидел трое суток у Изабеллы на кухне, поглощая ее пироги и Сашечкины ликеры.

Именно на станции Териоки производился таможенный досмотр, и Александр постарался, чтобы таможенники знали, чьей семьи он достойный представитель.

- О-о, хэрра Патфаканофф сукулайнэн (родственник). Тайтэйлия (художник, артист)! Хювя пяйвя (добрый день). Куйнка войтта? (как ваше здоровье?) - ласково и вежливо приветствовали они его.

- Кийтос кюсюмястя, - отвечал он. (Благодарю вас.)

- Иякя хювясти! - говорили таможенники. (Честь имеем кланяться.)

Это толстуха Изабелла, королева ревеня-рабарбера, и ее пристав определили Александра в артисты, а к артистам финны относились особенно и уважительно, - сами все были участниками хоров - мужских, женских, смешанных, музыкантами, танцорами, мелодекламаторами.

На даче в подвале он оставлял литературу, если ее скапливалось слишком много. Сашечка, ясное дело, в восторг от этого не приходил, но гордость не позволяла обнаруживать страх, плюс божественное легкомыслие - пронесет, отопремся: «Аллах биллир, нычево нэ знаим, вах-вах, кто нам подложил, вах-вах, нэхороший человек, спасибо бомба нэ подложил». Изобразить восточного дервиша, тифлисского кинто - это Сашечка отлично умел. Но Саве и сам осторожничал, берег дачу-явку, используя для запутывания следов в Териоках гостиницу или театр, который в летний сезон 1912 года арендовала студия Мейерхольда. Снимали также огромную дачу - заброшенную, с большим парком, где жили коммуной. Среди них Мгебров. Милый Мгебров пребывал в своем обычном (за редкими исключениями, когда происходили спады) вдохновенном романтическом полете. Мгебровы-старшие поселились неподалеку, держали открытый дом - актеры любили у них бывать, все вертелось-кружилось, неслось куда-то в ожидании, предчувствии... В предчувствии искусства. И революции. Про Мгеброва говорили, что он ходит по морю, аки по суху. В начале лета разыгралась страшная трагедия с талантливым художником Сапуновым, он не прошел по морю, утонул. И хотя ужас этой смерти коснулся всех, сезон продолжался, а Мгебров переживал еще и великое чудо великой любви к Виктории Чекан, также состоявшей в труппе театра. Великой конечно же, другой-то и быть не могло, у него все только великое. Такой он был человек. Тем более огорчало Александра, что он не мог тогда принять предложений Мгеброва писать для них. Не только не стал писать, но нередко вынужден был уезжать, не досмотрев представления. Потом приходилось придумывать извинения, оправдания, и Мгебров прощал ему то, чего никогда не прощает артист. А он, Александр, не мог сказать правды, не имел права, да и не хотел усложнять и без того сложную Сашину жизнь. И хотя делал по возможности все как полагается: таскал Виктории охапки роз и коробки конфет, аплодировал как безумный, - все равно испытывал чувство огромной неловкости оттого, что снова уйдет с «Поклонения кресту» Кальдерона, где Мгебров играет пламенного разбойника Эусебио.

Он не был в большом восторге от католического мистицизма Кальдерона и условных ширм Мейерхольда, но все же териокский театр ему нравился - скопление талантов удивительное и энтузиазм потрясающий, котел кипящей фантазии. Браво! Но, черт возьми, они эстетничали. Сколько изысков, высокомерия и всяческой зауми. Какая особенная тонкость и отсутствие простоты. Нет, от них попахивало декадентством, он отказывался считать последним словом искусства их импровизации, пантомимы, игру рук, музыку стиха, театр масок, воспевание бессознательного. Милые, талантливые, но дети, дети! И декаденты. У Мгеброва даже походка была декадентская. Они олицетворяли то, с чем Александр рвал, от чего уходил, порою мучительно, потому что многое его с ними связывало. Без них он даже скучал, но с ними скучал еще сильнее.

Итак, Териоки. Его маска - театрал, немного эстет, но вместе с тем занятой, деловой, энергичный человек - правовед, могущий дать полезный юридический совет. Конечно, существовал классический тип столичного адвоката вроде патрона Дубосарского и подобных столпов общества, на них он мало походил, не хватало степенности, бобровости, палки с набалдашником. Но, как известно, новые времена - новые песни... и новые адвокаты.

Неоднократно ездил в Финляндию с Карлом Ризелем. Тогда-то, веселясь, - все ладилось, - они посылали Леле Бекзадян и Фаро дурацкие открытки насчет зуба бизона, которые означали, что операция прошла по плану, задание выполнено, чемоданы целы и невредимы и они, грешные, тоже.

К великому несчастью, в это время выслали из Петербурга Климиных-Поповых и транспортировка литературы усложнилась.

Про Климцных-Поповых - тоже целая история.

Отбывая в Елец, Александр расстался с Леоном Поповым, с которым очень сблизились во время короткого пребывания в Серпухове, где Саве дожидался назначения, а Попов, будучи председателем Красного Креста и членом Всероссийской эпидемиологической комиссии, налаживал работу госпиталей, бань, санпропускников - нарастала угроза сыпного тифа. А с прелестной его сестрой Еленой и ее мужем Борисом Климиным Александр познакомился еще в 1905 году. Борис Климин, как и Александр, учился на юридическом факультете, Елена - на медицинском. Все вместе они работали в революционных рабочих кружках.

Борис Климин был сыном Иннокентия Федоровича Климина - одного из деятельных участников нечаевской «Народной расправы». Отец отбывал заключение в казематах Петропавловской крепости, где просидел три года, после чего был сослан на пять лет в Сибирь. В 1877 году он нелегально вернулся в Петербург, был снова арестован и привлечен к суду уже в качестве участника «процесса 193-х». После суда был заключен в Шлиссельбургскую крепость, в которой провел около двадцати лет.

Александр любил бывать в их доме, музыкальном, гостеприимном, который был вместе с тем как бы средоточием революционно-демократической традиции прошлого века. Александр готов был без конца слушать рассказы деда Иннокентия о народовольцах, о Вере Фигнер, о Морозове, сестрах Любатович. Всю свою жизнь Климин оставался верен идеям социализма, помогая всем преследуемым, и в 1905 году давал у себя убежище революционерам.

Когда Бориса Климина выслали в Сибирь, вместе с ним выслали и Елену. В ссылке она потеряла мужа и детей, умерших от истощения, - совсем крошек. До семнадцатого года Елена оставалась в Енисейской губернии, на вольном поселении, под присмотром полиции. После революции возвратилась в Москву, стала работать детским врачом. Александр в 1918 году, будучи в командировке в Москве, навестил ее - она жила на Арбате; ему хотелось ее обнять. Он увидел седую, суровую, измученную, но по-прежнему мужественную, не сломленную Елену.

В июне 1919 года Леон Христофорович Попов выехал на Восточный фронт. В городе Ишиме он организовал госпиталь и, спасая