Выбор оружия. Повесть об Александре Вермишеве - Наталья Максимовна Давыдова

хотел тебя извещать о моей грустной повести, думая, что все скоро разъяснится. Но дело, по-видимому, затянулось. В ночь с первого на второе августа я был арестован и с той поры сижу в одиночной вот уже две недели. При обыске взяли у меня две-три прокламации, номер газеты с описанием одесских событий, две шт. подпольных книг и мой финский дорожный нож... Хорошо, что я не привез с собой своего охотничьего ружья. Забрали также всю писаную бумагу. Если ты вспомнишь мою слабость к письмам и писаниям, то поймешь, сколько писем и бумаги нашлось у меня...»

Последний раз посадили в «Кресты» за пьесу. Квалифицировали как государственное преступление, подрыв устоев, призыв к сокрушению строя. А она была счастьем и несчастьем его жизни. Счастьем, потому что чувствовал - найдено! У нас другая теория пространства и времени, мы существуем в иных мировых установлениях. А несчастьем потому, что знал - это уже серьезно. Пьесу о девятьсот пятом годе не простят. И принадлежность к партии им известна. Саркис Лукашин требует: никакой литературы, пока не свершится революция! А ты горишь на литературе. Оставь пьесы.

Не оставлю! Я знаю лучше. И стреляю хорошо. Пьеса - такое же оружие. Выбор оружия остается за мной.

Александр - отцу. 26 апреля 1909 года. СПб. Тюрьма.

«Родной мой батько!

...Ну-с, о своем настроении могу пока похвастаться даже пред самим собой: такого хладнокровия в себе я, ей-ей, не ожидал. Глядя на многие вопросы с точки зрения истории и вечности, мне кажется, можно много и много просидеть. Лишь бы горела звездочка впереди, лишь бы была цель и вера в силы свои, лишь бы знать, что заключение не вечное - с книгами, с мыслями много можно просидеть, лишь бы здоровье было, и, держа себя в руках, не тратить нервы на пустячки.

Тюремный день заканчивается. Сперва пробежали по длинным балконам в несколько ярусов с выкриками: «Кипяток! Кипяток! Кипят-о-к!» Вроде как в Доме предварит, заключения в 80-х годах: «Газ тушить, газ тушить»... Где-то далеко начинается, растет, доходит до двери камеры одиночника и бежит дальше, умолкая, замирая вдали. Затем разнесли ужин. И стало вдруг тихо-тихо. Внезапно над головой в потолке зажглась лампочка (электричество). Да-с! Наука двигается вперед, двигает технику, и сыновья сидят при электричестве... Через час, должно быть, начинается (часы мои мирно отдыхают в цейхгаузе) вечерняя молитва, пропоют внизу (я в 3-м этаже, а если считать и карцеры, то в 4-м), и опять тихо. В 9 часов звонок и опять за дверью пробегут шаги, и свет погаснет. И так каждый день. Встаю в 5 час. утра, как полагается (могу, конечно, спать и дольше, т. к. койку у политиков не поднимают на день)...

Книги у меня есть, и я готовлюсь к экзаменам, которые думаю сдать после выпуска моего, немедля выехав в Юрьев...

День пока течет незаметно, и иногда не успеваешь выполнить всего порядка намеченного дня. Должно быть, это странно со стороны, но сие есть факт. Нечто любопытное замечаю и в следующем - мне кажется, что я отсюда, из Крестов, не выходил, лишь переменил номер камеры. Как будто я здесь всегда и все время сидел...

А за решеткой уже начались белые ночи, я так их люблю! Прошлое лето я их проводил на душистом ковре скал, покрытых мхом и соснами... И утро встречал на дымящемся озере и махал фуражкой восходящему солнцу. Какой контраст...

Все обойдется хорошо и все к лучшему. Еще одна страница книги судеб для меня перевертывается, и я вижу, что надлежало мне перешагнуть. Много ли листов в ней, много ли содержания, хотелось бы знать, но лучше, что не знает этого человек...

Равновесие возможно тогда, когда есть связь с жизнью...

Ну, до свиданья; до утра погасили свет, остановили меня в самом патетическом месте, но я не сержусь...»

Александр - отцу. 23 августа 1909 г.

«Дорогой батько!

Спасибо, что вспомнил... Твои мечты об амнистии заставили меня улыбнуться горькой улыбкой - не за себя, не за свою шкуру, а за те сотни тысяч россиян - матерей, отцов, дедов, сыновей и дочерей, которые ждут ее месяцы и годы... Эти слухи об амнистии вспыхивают не раз и мчатся по всей стране, питая упавших духом как пленных, так и матерей. И вот, слыша от тебя об этой (безнадежной) надежде, которою ты хочешь меня подкрепить, я улыбнулся... Что мне амнистия, если она даже бы и свалилась с неба и выпустила бы таких «преступников», как я. И я тебе чистосердечно говорю - мне такая амнистия не нужна, она только больнее ударит остальных, кто в ней действительно нуждается.

Конечно, выйти на два-три месяца раньше... Но желчь с языка не смоешь стаканом воды. Да и вообще амнистии никакой быть не может... Но так как организация комиссий для экспертизы «достойных» быть выпущенными и «недостойных» должна занять порядочно времени, то, бог даст, твой сынку без всяких милостей и подачек досидит свой срок... Судя по 906 году, оные дороже обходятся самому. Тюрьмы у нас будут всегда полны...»

Он рассказывал красноармейцам все подряд, без начала, без конца, так, как ткут, не заканчивая узора, армянские пеласы.

Снаружи шумит дождь, где-то скачут казаки, черное поле, колеблемый ветром огонь - точка, затерянная в беспредельном пространстве. Тишина, иногда шквалом пронесется собачий лай, и снова тихо. Такое ощущение, что земля обезлюдела, только они остались и сидят здесь.

...Сколько раз он ездил в Финляндию, налаживал связи и доставлял оттуда нелегальную литературу. У него был специальный костюм для этих вояжей, «костюм приличного господина», и соответствующие добротные английские чемоданы, которые ему давали товарищи, давала Леля. Чем лучше чемодан, тем больше доверия его владельцу. Он пользовался так называемым круговым билетом на два месяца (25 % скидки) - удобно и выгодно, если путь не менее 600 километров. Серьезное везение состояло в том, что Набоб, Сашечка Патваканов, построил дачу в Териоках и, стало быть, помогал организации самим фактом своего беспечного и бездельного существования петербургского барина, который постоянно стремится на природу, но непредвиденные обстоятельства вынуждают его к немедленному возвращению в город... Зато Сашечка заводил на вилле бесконечные ремонты и переустройства и, как шутила тетя Наташа, зарывал свои деньги, полученные из земли, обратно в землю.

Но все же двухэтажная, вся в цветных стеклышках и башенках дачка-игрушка стояла в сосновом бору, источая запах нагретого смолистого дерева и пирогов с ревенем и малиной. Пироги виртуозно пекла Сашечкина