Прекрасные авантюристки - Елена Арсеньева

Жизнь шла своим чередом, Елисавет боялась или радовалась, меняла любовников, танцевала, флиртовала… Что-то менялось… но была в ее жизни некая величина, которая оставалась постоянной и неизменной уже много лет. Имя этой величины было лейб-медик Арман Лесток. И если даже появление Разумовского не было способно пробудить Елисавет от той нравственной спячки, в которую она впала — сначала из страха и осторожности, потом просто по привычке, мечтая, конечно, о троне, но уже почти уверовав в недостижимость этих мечтаний, — то именно Лесток непрестанно пытался пробудить ее дремлющее честолюбие.

Лейб-медик был весьма непростым человеком. Именно его послала Елисавет к Бирону, когда после смерти Анны Иоанновны он недолгое время пробыл регентом маленького императора Ивана Антоновича, но вскоре был свергнут по приказу его матери Анны Леопольдовны, которая с этих пор стала зваться правительницей и принялась мечтать о том времени, когда ей удастся воцариться на российском престоле. Лесток выразил Бирону сожаление о происшедшей с ним беде. То есть Елисавет ему вполне доверяла…

Сын француза-протестанта, искусного хирурга, Иоганн Герман (на французский лад — Арман, ну а русские простодушно звали его Иван Иванычем) Лесток унаследовал от него талант и знания. Из Ганновера, где остались его родители, он уехал сперва во французскую армию, но счел, что там безобразно мало платят и слишком часто приходится рисковать в боях, а потому, прослышав, что в России не хватает хороших лекарей и выдвинуться там — раз плюнуть, в 1713 году предложил свои услуги в Петербурге. Он понравился Петру — императора поразила живость его ума и ловкость, с которой франтоватый красавчик орудовал хирургическим ножом, — и вскоре был назначен лейб-хирургом его величества. Уже через три года Лесток сопровождал Петра и Екатерину в заграничном путешествии, однако оказался неосторожен: чесал языком насчет загадочных отношений Петра и его денщика Бутурлина — и заплатил за это ссылкой в Казань. Между прочим, правда глаза колет: о некоторых особенных пристрастиях преобразователя России разговоры ходили давно. Очевидно, знала об этом и Екатерина, потому что она постаралась загладить жестокость мужа: чуть только Петр умер, Лесток был возвращен из ссылки и придан ко двору цесаревны Елисавет.

Отношения пылкой красавицы и лекаря, воленс-ноленс посвященного во все ее интимные тайны, были сложными… Мардефельд, посланник прусского короля Фридриха II, докладывал о них своему двору так:

«Особа, о которой идет речь,[19]соединяет в себе большую красоту, чарующую грацию и чрезвычайно много приятного с большим умом и набожностью, исполняя внешние обряды с беспримерной точностью.

Родившаяся под роковым созвездием, то есть в самую минуту нежной встречи Марса с Венерой, она ежедневно по нескольку раз приносит жертву на алтаре матери Амура. Первым жрецом, отмеченным ею, был подданный Нептуна, простой рослый матрос.[20]Теперь эта важная должность не занята в продолжение двух лет. До того ее исполняли жрецы, не имевшие особого значения. Наконец нашелся достойный в лице Аполлона с громовым голосом, уроженца Украины, и должность засияла с новым блеском. Не щадя сил, он слишком упорствовал, и с ним стали делаться обмороки, что побудило однажды его покровительницу отправиться в полном дезабилье к Гиппократу, посвященному в тайны, чтобы просить его оказать помощь больному. Застав лекаря в постели, она уселась на край ее и упрашивала его встать. А он, напротив, стал приглашать ее позабавиться. В своем нетерпении помочь другу сердечному она отвечала сердито: «Сам знаешь, что не про тебя печь топится!» — «Ну, — ответил он грубо, — разве не лучше бы тебе заняться этим со мной, чем со столькими из подонков?» Но разговор этим ограничился, и Лесток повиновался».

Словом, Лесток был достаточно близок Елисавет, чтобы принимать живейшее участие в ее судьбе и пробуждать в ней опасные надежды на возможность переворота.

О перемене ее судьбы мечтал и еще один старинный друг Елисавет — Михаил Воронцов, бывший ее камер-юнкером с четырнадцати лет. Его старший брат Роман женился на богатой купчихе Марфе Ивановне Сурминой и получил доступ к ее огромным деньгам, которыми через Михаила щедро ссужал Елисавет, когда у той были финансовые затруднения. А поскольку это было практически всегда, то Воронцов находился в числе ближайших Елисавет людей. Неудивительно, что он мечтал о лучшей участи для своей подруги и поддерживал идею заговора и переворота.

В это время в Петербурге появился маркиз де ла Шетарди. Его задачей было отвратить взоры России от Австрии, к которой были весьма расположены Анна Иоанновна и сменившая ее Анна Леопольдовна. Сначала он думал, что и Елисавет поглядывает в сторону Вены, и держался с ней настороженно. Однако Лесток сообщил, что эта легкомысленная женщина вполне могла бы стать императрицей и делать все, что нужно Франции. С тех пор Шетарди начал заверять Елисавет в своей преданности. Однако сам по себе он ничего не предпринимал до тех пор, пока с ним не разоткровенничался шведский посол Нолькен и не сообщил, что его страна тоже против союза России и Австрии, а у него есть деньги, чтобы поддержать Елисавет в случае переворота: сто тысяч талеров.

Услышав эту цифру, Шетарди понял, что дело серьезное. Шведы рассудительны, они не станут мешаться в дело, не сулящее успеха. Но если заговор удастся, то все лавры достанутся шведам. А Франции что же?

Впрочем, Шетарди не склонен был спешить и лезть в это дело очертя голову. Он так осторожничал, что в течение 1740/41 годов Версалю то и дело приходилось подстегивать своего посланника, чтобы он активнее поддерживал Елисавет и убеждал ее подписать обязательства, которые от нее требовала Швеция в лице Нолькена. А они были нешуточными. Шведы хотели немедленно ввести в Россию войска, а Елисавет должна была при своей победе вернуть Швеции все земли, отнятые у нее Петром Великим.

Елисавет отказалась. Как ни было ей страшно лишиться таких серьезных союзников, она заявила, что не может совершить шаг, за который ее потом будет проклинать собственный народ.

Шведы настаивали, французы их то поддерживали, то выражали скептицизм по поводу возможного заговора, так что Шетарди хватался за голову и жаловался:

— Я не в силах понять, чего хочет от меня Версальский двор!

Этот господин отнюдь не был ни отважен, ни решителен — от удалого мушкетера в нем ровно ничего не было! — и даже особой хитростью не отличался, а уж деньги считал, словно какой-нибудь ростовщик. Он вообще был жаден и никак, никакими суммами не помогал Елисавет, которая хотела поощрять этими деньгами своих гвардейцев.

Вот на кого она рассчитывала больше всего, вот на кого надеялась: на этих удальцов, которым сам черт был не брат. Однако их готовность сквитаться с немецкими правителями нужно было непрестанно поддерживать. Елисавет часто бывала в казармах, ну а когда такой возможности не было, гвардейцев настраивал в ее пользу служащий Академии наук Христофор Якоб Шварц и рядовой Преображенского полка Петр Грюнштейн.