Тайна гибели Анжелики - Мариэтта Чудакова

– «Уже были зазимки, утренние морозы заковали смоченную осенними дождями землю, уже зеленя уклочились и ярко-зелено отделялись от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи». Если ты не знаешь разницу между зеленями и озимым жнивьем и при этом ленишься заглянуть в словарь, для тебя Толстой будет понятен только наполовину. Да и многое в жизни сельской части России тоже останется неясным.

У Дениса все внутри клокотало, но как возразить, он не знал. Не скажешь ведь – «Плевать я хотел на вашего Толстого!»

«Войну и мир» он читать, конечно, не собирался – как и вся его компания. Его мать обещала купить к десятому классу кассеты с фильмом, и когда дойдет до сочинения, они собирались все вместе посмотреть. А потом все равно надо найти книжку с готовыми сочинениями и списать. Написать про Толстого самостоятельно никто из скинов, конечно, не рассчитывал.

Том легко показывал Скину, что если ты уж так настаиваешь, что «Россия – для русских!», то для начала неплохо бы знать свой родной русский язык, а не заменять – «не поганить», как обычно говорил Том, – его блатным или полублатным.

– Почему ты так не любишь родной язык? – вопрошал Том Дениса. – «Наезжать» – такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, – пояснял он, доводя Скина до белого каления.

– А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! – кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.

– А что ты называешь иностранщиной? – спрашивал Том.

– Ну понятно что – нерусские слова!

– А какие слова – русские?

Изо всех сил сдерживаясь – хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:

– Ну, там – лошадь… штаны, например.

– Оба – тюркские, – беспощадно сообщал Том. – От татар остались. Еще?

– Ну, хлеб… изба…

– Из древнегерманского, – объявлял Том.

– Чего?! От немцев, что ли?

– Если хочешь – от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, – наши далекие предки, то есть древние славяне.

– Тебя послушать – у нас своих слов вообще нет!

– Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур – свои слова.

– А абажур-то что?

– Ну, французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?

– Французский, – с отвращением сказал Денис.

– Ну что же ты – не слышишь разве тут «jour» – день? Abat-jour – ослабляет, ограничивает дневной свет. А потом уж на свет лампы перешло… Но вообще-то, – сжалился Том, – я с тобой согласен, что без дела незачем иностранными словами русские заменять. Только когда своего слова не хватает. Вот доллар, например, еще при Пушкине в наш язык вошел – только произносился с другим ударением. Так зачем нам еще баксы?

Денис говорил, конечно, только баксы. Но защитить своего выбора аргументированно не мог – и спор сам собой затихал.

А вот Женю Том всегда называл Джейн или Дженни, от чего Скин кипел.

Больше же всего раздражало, даже бесило Дениса – но он ни за что на свете не признался бы в этом не только кому-нибудь, но в первую очередь самому себе, – что Том, имея полную возможность уехать в Америку и жить там припеваючи, этого почему-то не делает.

Любимым писателем Тома был Михаил Булгаков, а любимой книгой – его знаменитый роман «Мастер и Маргарита». Он знал едва ли не весь роман наизусть и пересыпал любой разговор цитатами, причем всегда к месту:

– Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!

– Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!

– Брал, но брал нашими, советскими!

– Мне ли бриллиантов не знать?..

– Подумаешь, бином Ньютона!

– Денежки я приберу, нечего им тут валяться…

– Сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!

– Я буду молчаливой галлюцинацией.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…

Особенно он любил спрашивать, предлагая «Фанту» или «Пепси»:

– Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?

А когда просили у него в долг десятку, говорил, в зависимости от состояния кармана, «У меня, может быть, полный примус валюты!», или же – «Не при валюте мы сегодня».

Женя, Ваня-опер и Ваня Бессонов понимали его с полуслова – порою и подхватывали бессмертные строки, едва он их начинал. Денис же Булгакова, конечно, не читал и, не понимая, что это за такой примус с валютой, еще больше злился на Тома – именно на него, который был для Скина частью ненавистной Америки.

Том знал в Вязьме и под Вязьмой места, связанные с Булгаковым, и в прошлое лето водил всю компанию – километра три по лесу – к тому месту, где была больница близ села Никольского. Ее разбомбили в 1942 году (под Вязьмой шли кровавые бои, с огромным количеством погибших с нашей стороны; немцев тоже, конечно, полегло немало). А за 26 лет до этого, осенью 1916 года, сюда долго добирался на телеге молодой врач Михаил Булгаков – и стал лечить местных крестьян от всех болезней.

На том месте, где была больница, заросшем травой в человеческий рост, стояли четыре огромные лиственницы.

– А откуда ты знаешь, что больница-то здесь была, если от нее никаких следов уже не осталось – трава и трава?

Это, конечно, спросил Мячик.

Том заверил всех, что больше нигде в округе ни одной лиственницы нет: «Я эти места на лыжах избегал». И значит – это точно то самое место, где жил и лечил будущий знаменитый писатель.

Почему же он был так в этом уверен? Да потому что начитанный Том вычитал где-то, что около больницы росли лиственницы – местные крестьяне называли их «немецкие елки».

Они обошли дом дважды. Было новолуние, и можно было надеяться, что их никто не видел. Но и фонарик тоже нельзя зажечь.

У стены дома, выходившей на запустелый в это лето огород, все заросло лебедой и, что гораздо хуже, крапивой. Наконец шепотом было принято решение проникать в дом через чердачное окно – очень маленькое, но незаколоченное – в надежде, что чердак не заперт снаружи, из сенцев, а дверь в дом из сенцев тоже не заперта на ключ. Мячик и Том, сцепив руки, на три шепотом же произнесенных счета подбросили Витька, и он, зацепившись руками за края обломленного шифера, полез по не очень крутому торцевому скату крыши к чердачному окну. И мгновенно исчез в нем.

Им казалось, что прошло не меньше часа. Но, как выяснилось после, так казалось от непрекращающегося волнения: ведь их могли накрыть в любой момент. Прошел пьяный дядя Вася, горланя на всю ночную улицу песню про «мороз-мороз, не морозь меня», которую почему-то особенно любят русские подвыпившие люди. Том с Мячиком залегли прямо в крапиву; он их не заметил.