Тайна гибели Анжелики - Мариэтта Чудакова

Этот простой рассказ и вовсе что-то перевернул в Игоре.

Его потрясло, что молодая женщина, умирая, считала его хорошим.

И он стал стараться стать хорошим.

Он все вспоминал, как в ту единственную ночь, слушая его неожиданную для самого себя исповедь, она все говорила ему: «Ты добрый, я знаю. Просто у тебя все так сложилось».

А как у него сложилось?

Начинал он в то горячее время с алюминия. Получил, продав вагон придержанного вовремя товара, первоначальный капитал. Потом крушил конкурентов, сметал помехи.

Раньше, в советское время, он всегда с горечью перечитывал финал своей любимой книги – «Золотого теленка» – как ничего не может сделать в советской стране с большими деньгами человек, их добывший, – пусть и не честным трудом.

Игорь мечтал поехать в Италию, немало зная о ней от отца (так, впрочем, в ней и не побывавшего). Но он знал, что самое большее, на что может рассчитывать в своем КБ, – это попасть туда на три-четыре дня в толпе советских заранее запуганных туристов, без денег, – и то после обязательного, как карантин, посещения каких-нибудь соцстран.

И вот кончились соцстраны. И деньги стали деньгами – на которые что хочешь, то и покупай, куда хочешь, туда и езжай.

Он был как все вокруг него – набирал и набирал, увеличивал и увеличивал.

И вдруг – что-то щелкнуло в нем после слов забытой, а потом и умершей женщины.

В это время дела его пошли уже по восходящей – ровно, без рывков и падений.

Можно было поднять голову и оглянуться вокруг. Оглянувшись, он увидел, сколько людей и особенно детей нуждаются в его помощи.

Игорь Петрович виделся с Анжеликой еще два раза. Дома у него о ней, естественно, не знали.

Не желая, чтобы пуля конкурента, от которой не застрахован ни один бизнесмен в сегодняшней России, застала его близких совсем уж врасплох, он вызвал нотариуса и составил завещание, посвятив в это только своего молодого, но очень толкового юриста, после чего положил документ в самый-самый тайный офисный сейф, взяв с юриста слово, что в случае его внезапной смерти тот без проволочки пустит завещание в производство.

Завещанием он делил свое немалое состояние на три равные части – жене, дочери Виктории, по достижении ею совершеннолетия (лишить их наследства он никогда не думал: какие бы они ни были, это были его дочь и жена), и дочери Анжелике, живущей в деревне Оглухино. Когда он попробовал упомянуть Анжелике про завещание, у нее вырвалось, и очень искренне:

– Папа, не надо завещания! Лучше живите!

С Анжеликой он ездил в Дом ребенка и в детский дом в их районе, а также в приют, где детей с улицы держали по полгода, не больше, мыли, вычесывали вшей, приводили в относительный порядок, а потом куда-нибудь пристраивали – в детдом, интернат, в их собственную семью, ими покинутую, или же в чужую, готовую принять ребенка с уличными повадками.

Во всех этих заведениях детьми занимались порядочные, добрые люди, что Игоря глубоко поразило: по своему жизненному опыту последних семи-восьми лет он бессознательно был уверен, что такие люди вовсе перевелись на Руси. Во всех трех заведениях он оставил по крупной сумме денег – и уже получил несколько очень внятных отчетов о том, как именно эти деньги тратятся. Он уже составлял план, как учредит фонд, и Анжелика будет его директором, что не помешает ей получать высшее образование. Толковость, организаторские способности и совестливость – он за несколько встреч разглядел в ней редкое сочетание этих качеств.

Дочь ничего не просила для себя. При этом с непосредственной радостью, но без хорошо знакомого ему хищного блеска в глазах принимала она его подарки. Его же самого очень радовало, что ей явно было с ним интересно.

В последний раз он подарил ей бирюзовое ожерелье, купленное в Венеции, – и она широко открыла голубые глаза, пораженная его красотой. К нему было и колечко с бирюзой. Какое-то необычное – когда он выбирал все это в Венеции при помощи секретарши, та особенно ахала над этим кольцом, и он долго вертел его в руках, рассматривая. Анжелика сказала, что ожерелье будет надевать по большим праздникам, а кольцо не станет снимать вообще никогда.

И вот все оборвалось.

Он лежал, бездумно глядя в потолок, по которому ходили световые полосы от проезжающих за окном машин, – и не мог сосредоточиться ни на одной стоящей мысли.

Стоит заметить, что в самое последнее время у Заводилова не то что улучшились, а скорее наметились какие-то отношения с Викторией. Она подходила к нему, встречая в кухне или в холле, прижималась, ластилась, спрашивала иногда:

– Папочка, как ты себя чувствуешь?

И хотя уже года два как Игорь Петрович ясно понял, что его дочь любит на свете одного человека – себя, что реальны и чувствительны для нее только и исключительно собственные проблемы и что она совершенно не в силах понять, что вокруг нее – такие же люди, как она сама, из мяса и костей, с такими же нервными окончаниями, так же способные чувствовать физическую и душевную боль, – все-таки он отзывался на эти ее движения. В те минуты память ярко освещала ему картины прошлого – не такого и далекого, десять-двенадцать лет назад. Толстенькая девочка бежала по двору ему навстречу, сияя не только глазками, а всем личиком, налетала со всего разбегу, безоглядно веря, что в ту же секунду ее подхватят сильные отцовские руки и подбросят высоко в воздух. Ведь она любила его – умела, значит, любить? Куда же все делось – любовь, жалость, безоглядная вера?..

И ему начинало казаться, что, может быть, что-то тлеет еще на дне ее души, не все еще потеряно – сейчас, когда он столько потерял…

По звукам, донесшимся из холла, он понял, что Виктория вернулась из ночного клуба – обычного в последний год места ее времяпрепровождения. Без всякой цели, скорее не зная, куда себя деть, чем желая увидеть дочь, он встал и пошел в кухню.

Виктория, войдя в дом, не заходя в свою комнату, пошла налить себе соку. Открыла холодильник – и тут же в кухню вышел отец.

– Налей и мне!

Она налила бокал и подала ему.

В этот момент Игорь Петрович Заводилов узнал, что слова «у него потемнело в глазах» – совсем не выдумка романистов. Он глянул на пальцы дочери, сжимавшие бокал, – и черная завеса задернула от него белый свет.

Залаяла собака, стукнула калитка, в дверь вошли трое – Женя Осинкина и с ней двое взрослых мужчин. Поздоровавшись со всеми за руку, эти двое тут же снова ушли на улицу – возиться с машиной.

– На соплях доехали, – доверительно пояснили они Ване-оперу, которого определили на глаз как если не старшего других по возрасту, то как человека солидного.

Женю все набившиеся в комнате приветствовали вытянутой вверх, над головой, правой рукой со сжатым кулаком, что означало готовность честно бороться за справедливость. Она всем ответила тем же жестом.