Год Алены - Галина Щербакова

– Простите меня… Но вы совсем, совсем не любили Куню?

– Я же вам все сказал. Это были фурункулы войны. Смотрите, наши собаки поняли друг друга. А ведь моя Джеська с норовом… Он у вас обольститель.

Он ушел, сухонький старик с железной логикой.

У Нины было ощущение человека, которому ручным стежком предстоит обметать простыню величиной с футбольное поле. Нелепый, потому что каторжный труд. Или наоборот? Каторжный, потому что нелепый? Нина знает, как растут слова. У них нет корней. Нет конца и не найдешь начала. Спутанный клубок упругой, живой, кровящей нити. Клубок червей…

Утром Нина проснулась от скрипа двери. В проеме стояла свекровь. Нина уже много лет видела ее по утрам только в тренировочном костюме, поэтому такая вот – непричесанная, в халате, старых войлочных шлепанцах, ночной рубашке в легкомысленных цветочках, что торчала внизу, – свекровь испугала ее.

– Что случилось? – воскликнула Нина.

– Тебе Евгений не звонил? – спросила свекровь, усаживаясь на краешек дивана.

– Нет, а что?

– А то… – ответила свекровь. – Я позвонила ему домой, а его бывшая жена попросила меня никогда больше не звонить. Он уже там не живет. На работе же сказали – болен. Где он может быть болен? Если мать об этом не знает…

– Ну, дорогая моя, – засмеялась Нина. – Вы совсем не знаете сына. Значит, у него все в порядке. Значит, новая женщина ставит ему горчичники или что там еще…

– Все-таки он не такая дрянь, как ты думаешь, – проворчала свекровь. – У него никого нет, я это чувствую. И боюсь за него. Кому можно еще позвонить?

– Понятия не имею, – ответила Нина. Одеваясь, она уже не сердилась на свекровь. При чем тут она? То, что Женька приходил последнее время, – только нарушение правил. Сейчас стало понятно: они заполняли пустоту в его жизни между двумя, простите, бабами. Сейчас он где-то встал на приколе и перестал появляться… А может, он ходил из-за Алены?… Будучи самим собой, он не мог не клюнуть на Аленины наживки.

– Позвоните Алене, – сказала Нина.

– Алене? – удивилась свекровь, но быстро встала и пошла к телефону. Нина посмотрела на часы – десять минут девятого… Коммуналка, конечно, давно проснулась. Проснулась ли Алена? Вон сколько ждет свекровь, перебирая в руках провод, нервные пальцы скачут по шнуру, как по четкам. Почему их у нас нет в обиходе – четок? А то ведь она порвет сейчас шнур, порвет, пока достучатся соседи до Алены…

Нет, сказала Алена, она не видела дядю Женю и ничего про него не знает, но пусть они не волнуются, такие, как дядя Женя, за здорово живешь не пропадают. А то, что позвонили ей, – молодцы. Она собиралась их предупредить, чтоб смотрели передачу «А ну-ка, девушки!» и болели за нее. Завтра вечером… А потом чтоб сразу написали письмо на телевидение, что она – лучше всех… Пусть бабушка (свекровь, значит) подговорит это сделать всех знакомых пенсионеров, а тетя Нина – своих учителей и учеников.

Свекровь подробно все доложила, и видно было, каким-то непостижимым образом Алена ее успокоила.

– Действительно, – сказала она, – случилось бы что – нашли… За здорово живешь, – повторила она Алену, – у нас не пропадают. Что мы – Япония?

На следующий день Нина и свекровь заняли место у телевизора. А днем на работе Нина всех предупредила: болейте за мою знакомую и пишите письма. Свекровь же не поленилась позвонить своей группе здоровья и тоже «озадачила».

А просить никого ни о чем и не надо было. Алена была и так лучше всех. И секрет ее был в том, что она одна играла в игру «кто лучше», тогда как остальные всерьез старались быть лучше. Она одна не придавала значения «серьезности» вопросов и отвечала несерьезно, и это было и мило и умно. Она не умела танцевать, но так весело показала свое неумение, что ей аплодировали больше всех. Она всех забила, даже жалко было девчонок, их старательно наморщенных лбов и заученных в репетициях монологов, но великая вещь – обаяние. За Алену болели все. Та к концу нарочно стала сбиваться, дурить, чтоб сократить разницу в преимуществе. Но что тут сделаешь? Дурачась, она тоже выигрывала.

– Удивительная девчонка, – сказала свекровь.

Артистизм у Алены от матери. Да плюс естественность, еще не замороченная жизнью. Да плюс бесстрашие, потому что Алена Нине как-то сказала: «Я ничего не боюсь. Маму я уже похоронила, а больше у меня никого нет. Меня нельзя обидеть – я просто не обижусь. Меня нельзя придавить – я выскользну. Меня можно только убить, но я не боюсь смерти, потому что мне интересно, что там…» «Ничего», – сказала Нина. «Откуда вы знаете? Есть и другое мнение. Во всяком случае, пятьдесят процентов надежды на то, что там тоже что-то есть, я имею. Это прекрасные шансы…»

Нина сравнивала Алену с Дарьей и признавалась: дочь сравнения не выдерживает, хоть они и одно поколение. Ну способна ли ее доченька вот так сорваться с места, выдернуть себя с корнем? Да никогда! Нина спросила ее после того разговора с Аленой: «Ты в жизни чего боишься?» – «Остаться в условиях без теплого клозета и электричества». – «Я серьезно», – сказала Нина. «И я… – засмеялась Дарья. – Вот этого боюсь. И именно в связи с этим боюсь войны». «Какую чушь ты порешь, – возмутилась Нина. – Разве этим война страшна?» «Мне – этим», – ответила Дашка. «Твоего мужа могут убить», – сказала Нина. «Это будет конец, – ответила Дашка. – Для меня конец всего, а значит, уже все не будет иметь значения».

Вот так – в грудь она выпихнула ее с территории своей жизни. Не приставай! В общем, все пространство – муж, а потом сортир и электричество.

Нина приехала в Москву, когда еще жили старушки, которые могли видеть Толстого или Чехова. Встречая на улице маленьких старых женщин в шляпках и с сумочками, как-то испуганно-виновато прижатыми к груди, она вдавливалась в стены, чтоб, не дай Бог, их не задеть… Ее потрясало в них все – семенящий шаг, достоинство, перчатки с рваными пальцами. О том, что они не рваные, а так специально сделанные (митенки), она узнала позже. Чулки стандартного размера на некую единую женщину топорщились на их сухих щиколотках.

Стараясь их не задеть, Нина вдыхала их запах – запах нафталина, корицы, валерианы, запах пыли старой мебели… Сталкиваясь с кем-нибудь на улице, они вскрикивали, как испуганные птицы, и бормотали какие-то слова.

Они говорили на том, ушедшем в прошлое русском языке, которого уже нет. С языком у Нины отношения очень личные. Она любит русские слова. Русские названия. Она добреет, когда их слышит.

Как она ненавидела этих законодателей современной речи. Она содрогалась от возлюбленной ими деепричастной формы глаголов: «идя», «встречая», «побеждая».

Лишенные смысла слова вянут и меркнут, как проколотые шары.

Те старушки… Они воспринимались как привет откуда-то из времени без деепричастного оборота…

Через двадцать с лишним лет время смело старушек в митенках. А старушки нынешние уже не видели Чехова. Это другие старушки. Многие из них бегают, как Нинина свекровь, в синих тренировочных костюмах. Кто из них сейчас пахнет корицей и ванилином, если в продаже навалом французских и американских духов, а корицы нет и в помине…