Париж в августе. Убитый Моцарт - Рене Фалле

— Он не хочет меня видеть, да?

Питер не ответил.

— Я ему все объясню… Он вернется. Это тот Вильям, которого я люблю. Никто другой. Все знают это, кроме него.

Теперь Питеру было уже неловко из-за чувства грусти, вызванного им с некоторым удовольствием, и он стал упорно смотреть в меню. Пат катала между пальцев хлебный мякиш, взгляд ее затуманился:

— Я забуду его. В каком-то смысле для этого я и приехала в Париж, Питер. Чтобы забыть его.

— Вы, однако, слишком сентиментальны.

— Я? Я тверда, как этот бокал.

— Бокал твердый, но он бьется.

— Я хочу вернуться в отель, Питер.

— Полагаю, француз вас проводит?

— Да.

— Он смотрит на меня, как собака, готовая защищать своего хозяина. Он меня укусит, этот придурок.

— Он стоит больше, чем вы все. По крайней мере, для него я — не официантка, которую можно заставить страдать, чтобы развлечься. Он великий художник, понимаете?

— Он не похож на богатого человека.

— Великие художники становятся богатыми только после своей смерти.

— Тогда он прекрасно бы сделал, если бы умер.

Они молча выпили чай. Расстроенный Плантэн последовал их примеру. На тротуаре они распрощались.

— Я иду искать француженку, Пат. Я пересплю с ней за ваше здоровье.

— До свидания, Питер. Может быть — до скорого.

— Разумеется. До свидания, мсье.

— Привет, — пробормотал Плантэн, протягивая вялую руку.

Пат и Анри удалились. Он очень осторожно держал ее за руку. Он чувствовал, что она ранена, растеряна, беззащитна. И шепнул:

— Пат… Кто такой Вильям? Вы его любите? Вы его по-прежнему любите?

Он вел себя как брат, как отец, он благородно жертвовал собой. Она грустно улыбнулась ему.

— Нет, Анри.

Но звездочки слез блестели в ее серых глазах. Он повел ее прочь от огней Елисейских полей. Они шли медленно, как больные, Пат прижималась щекой к плечу Анри.

— Поплачьте, Патрисия, вам будет легче, я уверен. Поплачьте. Я тоже, я… тоже немного вам друг.

— Да, Анри.

И она заплакала тихонько, как будто истекая кровью. Этот плач в темноте взволновал его и заставил любовь проникнуть в его грудь глубже и дальше, чем удар сабли.

— Плачь, моя милая Пат, моя дорогая, плачь. Он прижал ее к себе — легкую и тяжелую, теплую и застывшую. Это продолжалось долго. Потом они сели на скамейку около площади Согласия. Она шмыгнула носом, высморкалась, припудрила лицо.

— Я ужасно выгляжу, Анри, я увэрена.

— Ты никогда не была такой красивой.

— Вы смеетесь надо мной?

— Ты самая красивая девушка.

— Я не такая красивая, как француженки.

— Самая красивая девушка на свете.

Она немного повеселела.

Перед отелем «Мольер» он вздохнул.

— Я увижу вас еще, Пат?

Она возмутилась, и это вызвало у Плантэна огромную радость.

— Приходите завтра. Конечно. Вы мой друг. Единственный друг. Приходите так же, как сегодня, утром.

— Я не могу. Я смогу прийти только в семь часов вечера.

— Почему?

— Вам будет стыдно за меня, но я даю уроки рисования.

— Почему — стыдно за вас? Я тоже работаю, в Лондоне, — тихонько сказала она с горечью. — Хорошо, я жду вас в семь.

— Ладно… Спокойной ночи, Пат.

— Спокойной ночи, Анри.

Сейчас он уйдет. Она собралась позвонить в дверь. Но опустила руку. Подошла к Анри, прижалась к нему.

— Поцелуйте меня, Анри.

Потеряв голову, он поцеловал ее прямо в губы, в прекрасный рот, прижимая к себе так сильно, что они походили на молчаливых борцов в ночи.

Она стонала, как белый голубь на крыше. Улицы кружились перед их закрытыми глазами.

Наконец Пат оттолкнула его. Она дрожала.

— Теперь уходите. Не надо. Не надо. Уходите.

Он не двигался.

Она вернулась к отелю, войдя в полосу света из темноты. Открыла дверь и сказала, обернувшись:

— Семь часов.

Он сдавливал руками свою подушку. Кусал простыни. Обнимал, гладил стену. Двадцать раз внезапно просыпался. Красное платье только что прошло по комнате. Потом — голубое. Белокурые волосы. Взгляд цвета морской волны.

Наконец он поднялся с кровати, озабоченный и усталый. На его губах, как выжженный железом, остался вкус губ Пат. Вкус лета, жасминового чая, родника и мелиссы. Болезнь. В деревне о животных говорят «они заболели», не уточняя — чем. Анри был «болен». Ему было не по себе в собственной коже. Он мог быть только в другой. Значит, небо упало ему на голову, как он сказал себе у подножья Сакре-Кёр. Плантэн как бы перешел в другое измерение и плавал в этом пространстве, новом и слишком огромном для него. На него снизошла благодать, а он этого не понимал. Он знал одно — для того, чтобы жить, ему нужно чувствовать губы Пат на своих губах. А нужно идти в «Самар» — это казалось ему глупым и ничтожным. Обычно по понедельникам магазины не работали, но в этот день они открывали свои двери, чтобы заранее «компенсировать» праздничную субботу — 15 августа. Однако у Плантэна не было никакого желания видеть никого, кроме Пат, он хотел говорить только в эти ушки, прикрытые сеткой белокурых волос.

Гогай постучал в дверь, вошел. С первого взгляда старик оценил ситуацию. Плантэна больше не было на этой земле, он погиб. Они обменялись обычным «Как дела?». Гогай поостерегся задавать хоть малейший вопрос. Его друг подхватил болезнь, более серьезную, чем чесотка или сифилис. Гогай ничего не мог сделать для него на тех недоступных вершинах, воздух которых теперь вдыхал Плантэн. Помимо воли у Анри вырвался крик боли.

— Подумать только, нужно провести целый день в «Самаре» вместо того… вместо того, чтобы… Это ужасное свинство. Потому что…

Он порвал шнурок ботинка и даже не заметил этого.

— …У меня не так уж много дней. Тридцать первого все будет кончено. Лишить себя этого ради того, чтобы идти продавать катушки лески по 16 или по 24 сантима, хуже некуда!

Мамаша Пампин расположилась на своем коврике, как куча потрохов в углу скотобойни. Анри посмотрел на нее сквозь стекло, и мамашу Пампин охватило ужасное предчувствие — что она, сама того не ведая, стала внушать меньшее отвращение, а это разрушило бы ее престиж.

У Розенбаума посетители кричали во все горло, обсуждая результаты вчерашних скачек.

— А ты на что поставил, Плантэн? — спросил Розенбаум.