Тихие воды - Ника Че

Но профессор заговорил о другом. Как будто хотел ей добра. Он ее предупредил:

– Илья Арфов хитрая бестия. Никогда не пытайся его надуть.

– В каком смысле? – Голос прозвучал хрипло, так долго она молчала. Но тут не удержалась – перебивать его во время лекции не стоило, но тут уже речь шла о важных вещах, о том, что ей понадобится, если она собирается действительно обращаться к этому Арфову.

– В любом. Не ври ему, не обольщай его, не играй с ним и не думай, что ты умнее. Он может показаться круглым дураком, шутом при встрече с тобой, но это далеко не так. Он видит насквозь людей, которые хотят, чтобы он с ними работал, особенно женщин и особенно молодых. Играй как можешь хорошо, если ты вообще на это способна, производи на него впечатление своими талантами, если они у тебя есть, но не думай, что тебе удастся ввести его в заблуждение, очаровать или провести. Если из тебя может выйти толк, он и так это увидит, если нет, то ваши женские штучки тебе не помогут.

Много лет спустя Ада убедилась, что это было одной из самых точных характеристик ее агента, которую она когда-либо слышала. Но и сейчас ей иногда казалось, что она может обмануть Илью, запутать, и порой, очень редко, ей это действительно удавалось. А тогда они с Майей и не думали о том, чтобы диктовать условия. Они понеслись, ослепленные мотыльки, девочки – молочный шоколад, белый шоколад – полетели на огонек, окрыленные мечтой. Они пришли к нему вместе, чуть ли не держась за руки, потому что, несмотря на всю свою браваду и веру, были напуганы перспективой жизни, которую он мог открыть им.

И тогда же в их дружбе возникла первая трещинка, незаметная постороннему взгляду. Ада не могла простить Майе, что ей пришлось пойти на поклон к дяде, хотя это и было в их общих интересах, и в качестве компенсации не стала рассказывать о последнем предупреждении. В конце концов, это могло быть глупостью, это могло быть неправдой, думала, зачем Майе эти сложности. Тем более, что, если блондинка что-то решит, ее едва ли остановит какое-то там предупреждение. А Ада верила дяде. Хотела верить потому, что мысль о том, чтобы отдаваться за роль, все еще казалась ей нестерпимо мерзкой. И еще потому, что это давало ей, более скованной и более застенчивой, чем Майя, хоть призрачный, но козырь в войне, которая еще не была объявлена, но постепенно назревала.

***

В Объединенной Евразии, самой демократичной из стран земного шара, разумеется, не могло существовать никакой цензуры. Никому не было запрещено думать, говорить, писать или снимать что угодно, но ровно до тех пор, пока снятое, написанное, сказанное или даже подуманное не ставило под угрозу существование государства. Это было логично и справедливо, никто никогда не возмущался. Свобода твоего носа заканчивается там, и так далее и тому подобное. Никто уже не помнил, в какой момент оказалось, что сохранность государства зависит от столь многих вещей.

Ада Фрейн никогда не ставила под сомнение справедливость существования Комиссии, оценивающей, насколько тот или иной фильм будет способствовать распространению таких чудесных и нужных вещей как патриотизм, вера в главенство закона, любовь к искусству, уважение к естественным потребностям человеческого существа. Она знала, что такое заблуждения – знала на примере собственного отца, который всю жизнь прожил ни с кем, кроме родного брата, не поспорив и, тем не менее, стал автором запрещенной книги. Знала по опыту матери, ничем и никогда не интересовавшейся, кроме собственного мужа, и, тем не менее, сошедшей с ума и начавшей вести антиправительственную пропаганду. Да и собственные ошибки учили многому. Быть настоящим, преданным гражданином оказалось тяжелым трудом, ежедневным подвигом по обузданию собственных заблуждений и прихотей. Искусство призвано было помогать в этом подвиге, а не мешать, но хаос, из которого оно рождалось, нуждался в контроле сверху. Для того и нужны были комиссии, комитеты, советники, служба охраны, Арфов, наконец. Ада знала, что такое поддаваться собственным прихотям и капризам, знала, как далеко это все может завести, боялась этого и понимала – самое страшное, что никто не может доверять самому себе.

Она ехала молча в его машине, думала, как жить дальше. Он был прав, она чувствовала, он так редко ошибался, и нужно поверить ему, и нужно сделать, как он требует, пусть это и трудно и неприятно. Но она же не возмущается, когда режут фильмы с ее участием, она же не сомневается, что после работы Комиссии ее творчество становится лучше, а не хуже. Чем же так отличается ее личная жизнь, которую кроил и правил на свой вкус ее агент? Ведь что-то же она нашла в этом Диме, когда начала с ним встречаться, значит, снова что-то найдет в нем, значит, снова сумеет влюбиться в него. А если не выйдет, то она же актриса, она справится, а долго это не может продлится. Мир сошел с ума, мир осиротел, растерялся немного, но так не может продолжаться, все вот-вот наладится, станет по-прежнему, и тогда она снова станет прежней и сможет сама выбирать, кого любить, с кем встречаться, и Арфов будет только ворчать, но не противиться. А пока этот тяжелый, переходный период и нужно проявить благоразумие, нужно быть послушной. Бедняга Илья, каково-то ему приходится? Он столько лет плел свою паутину, проникал в самые закрытые комитеты, пил с самыми высокопоставленными людьми – и все ради нее. А теперь нити, глядишь, вот-вот порвутся, все держится только на привычке, но она слабый заслон перед новыми амбициозными девицами и новыми агрессивными политиками. Нужно затаиться, нужно выждать, твердила себе она, и хорошо, что рядом Дима, а не, скажем, Вельд, ведь последний, в отличие от первого внушал ей не скуку, а самый настоящий ужас. А кто может лучше ее нынешнего кавалера предоставить убежище, болото, в котором можно спрятаться, переждать? Она уговаривала себя, она повторяла раз за разом, что Арфов все знает лучше, глядя на его плечо над передним сидением, но все равно отчего-то ныло внутри отвращение. И отчаяние, если разобраться.

Они выехали заранее, а пробки – какое смешное слово из забытого прошлого – исчезли и, она надеялась, больше никогда не повторятся. Вчерашняя толкотня на дороге была словно символом беспорядка, который уже четвертый день властвовал в стране. Подспудно набирал силы и крушил потихоньку, исподволь все связи, которые установились между людьми. Эпоха перемен, переходный период, вспоминались какие-то формулы, но, что они означали, она только теперь начинала понимать по-настоящему.

Даже Комиссия, внешне сохранявшая привычную форму, внутри как-то размякла, словно продавливалась – только пальцем коснись. Вроде бы сидели все те же, уже привычные строгие лица все за теми же длинными белыми столами, все так же пили свою минеральную воду, все так же перекладывали из одной стопки в другую бумаги – то сценарий фильма, то смету, то какую-то еще документацию. Все так же мелькали черные машинописные буквы, исчерченные красными чернилами, все так же поднимались до спора голоса, пронзительные – женщин, глубокие – мужчин, все так же смотрели глаза, большинство из-за стекол очков, и она наблюдала эту картину уже очень много лет, так что знала весь этот ритуал наизусть, но сегодня в нем что-то шло не так.

В начале ее карьеры ей всегда приходилось отбиваться от обвинений и вопросов, и она, даже улыбаясь, даже пробуя шутить, чувствовала себя глубоко виноватой. Словно она сделала что-то плохое, хотя чаще всего она просто выполняла распоряжения режиссеров, предписания одобренного этими же комиссиями сценария или указания собственного агента. Но фильмы походили друг на друга как близнецы, и претензии всегда были примерно одинаковыми. Когда-то ей пришлось пройти немало таких комиссий – сначала перед пробами на роль, потом при согласовании сценария. Позже, когда она завоевала любовь руководства страны и приносила стабильный успех почти любой картине, ее участие в подобных обсуждениях свелось к минимуму, ей начали доверять. Арфов теперь брал ее с собой только в случае, когда нужно было, чтобы ее репутация, сияющая улыбка или почтительно-униженно обхождение повлияли на какой-нибудь спорный момент. В этих вопросах она всегда доверяла ему абсолютно, все равно спустя годы, так и не смогла разобраться во всех тонкостях. Ей было непонятно, почему одно слово считалось удачным и патриотическим, а другое – порождающим сомнения, а потому подлежащим устранению. Со временем ее начало даже развлекать подобное времяпрепровождение.