Спящая - Мария Некрасова

–Чушь!

Собаки жались кЛёке и скалились. Им было страшно.

–Да они же бешеные! Злющие же. Я видела, как они ребят… Я схожу за ружьём к дяде Коле!– Она развернулась и не пошла – побежала к калитке. Лёка даже замер на секунду от такого поворота. Она была серьёзна как никогда, его мать, которая…

Он бросился наперерез, собаки за ним. Успел в последний момент – обогнал, закрыл спиной калитку.

–Ты не посмеешь. Я тебе этого не прощу. Они мои, как ты не понимаешь!– Он говорил с ней на цветочном языке уже очень давно. Так давно, что, кажется, стал подзабывать человеческий. И она понимала. Вроде понимала, без слов, отвечала на незаданные вопросы, приносила то, чего не просили вслух, всё понимала! А теперь хотела бежать за ружьём!

–Только попробуй…– Кажется, у него вздёрнулась верхняя губа, как в оскале. Собаки жались к ногам: она ничего им не сделает! А если попробует…

–Иногда я тебя боюсь.– Мать взяла с брёвен сумку и пошла в дом, сутулясь, как всегда, когда растерянна, когда не знает, что делать.

Лёка так и стоял, опершись спиной на калитку, вцепившись обеими руками в холки собак и всё ёще нелепо скалясь. Стоял смотрел, как мать поднимается на крыльцо, заходит в дом.

–Не выгонит. Не бойтесь.

Собаки не ответили. Их ещё трясло. Лёка завёл их в сарай, а сам пошёл к матери. Надо всё-таки объяснить ей, чтобы глупостей не наделала. Собаки и так напуганы.

Мать задумчиво мыла картошку в тазу, даже не вздрогнула, когда Лёка хлопнул дверью. Он сел за стол, взял свой ножик, выудил мокрую и ещё грязноватую картофелину и стал чистить, как всегда.

–Ничего не случилось. Они не сделают мне ничего плохого.

–А ребята? Я видела, как они их…

–А ребята пришли меня бить, как обычно. Собаки защитили и тоже ничего особенного не сделали. УЮрика только штаны порваны.

Мать улыбнулась:

–Видела. Ох выскажет мне его мать!

–Я с ними счастлив, понимаешь? Они мои друзья, не эти все. Они. Они знаешь как радуются, когда я прихожу! Как будто это лучшее, что с ними в жизни случалось. Ты же сама хотела собаку. Тогда, в поезде, помнишь?!

–Тебе шесть лет было! Я думала, ты забыл.– Мать слила грязную воду, взяла второй нож и уселась за стол напротив Лёки. Лицо уже было расслабленное, она сдалась.– Вьёшь из меня верёвки… Как ты их назвал-то хоть?

Не то чтобы Лёка удивился дурацкому вопросу. Даже не расстроился. Он привык, он знал: мать может понимать очень многое, может разговаривать будто сама с собой, слыша на цветочном каждое Лёкино слово, может промолчать, когда надо,– и при этом не понимать самых важных вещей. В цветочном языке нет и не может быть обращений. Тот, к кому ты обращаешься, тебя уже слышит. А если нет – то и клички дурацкие не помогут. Зачем они вообще?

Первого сентября в дом явилась училка, да ещё с охапкой умирающих цветов.

–Хорошо отдохнул, Луцев?– она всегда называла его по фамилии, как будто рядом есть какой-то другой Леонид и их можно перепутать. И всегда фальшиво улыбалась. Цветы в её руках плакали оглушительно, их было много, по-настоящему много, они почти полностью закрывали её лицо. Лёка попытался выдавить из себя: «Здравствуйте»,– и не сумел. А у этой было отличное настроение:

–Чего молчишь? Здороваться разучился? Хорошо отдохнул, значит, а?

Лёка плохо разбирал, что она там бормочет, в голову и живот лился цветочный плач. Он слышал их боль, видел её улыбку, её оскал и на человеческом только и смог выдавить:

–Цвеы…

–Ага!– обрадовалась эта.– В школе уже ставить некуда, приходится домой тащить. Муж опять будет ворчать, как будто я виновата.

Виновата! Ещё как виновата! За что она так ненавидит цветы?! Если бы она сама почувствовала, хоть на секунду, то, что они сейчас… Она прошла в дом с этим букетом, что-то ещё говорила – аЛёка слышал только плач. Уже неразборчивый, без неслов, он сливался в ровный гул, он оглушал и выворачивал живот наизнанку. А эта скалилась:

–У тебя найдётся пара больших банок поставить цветы в воду, пока занимаемся? Завянут же, жалко…

Жалко?! Она сама, сама прямо всучила ему свой жуткий букет, иЛёка на секунду оглох. Цветы умирали. Им было очень больно и очень страшно. Когда-то жёсткие, стебли болтались в руках мягкими тряпочками, пара лепестков спланировала на пол у печки. Их уже не спасти. Вода только продлит мучения. Эта стояла над душой, выжидательно смотрела и всё так же скалилась. Не как животное – как человек. Животные убивают, чтобы есть и жить, а люди – чтобы убивать.

Лёка дёрнул дверцу печки, где полыхали сухие дрова со вчерашними газетами. Руками (кочергой некогда, да и неудобно!) стал запихивать цветы:

–Сейчас будет легче. Сейчас будет не больно. Чуть потерпите…

Кто-то закричал. Цветок или эта, Лёка уже не мог различить в этом стоне, где цветочный, где человеческий. Кажется, он тоже кричал на цветочном – то ли от ожогов, то ли от жалости, то ли от ненависти. Букет, огромный, не хотел помещаться в печку, огонь хватал за руки, а эта скакала вокруг и, кажется, пыталась оттащить его за шиворот.

–Луцев, ты озверел!– она орала это прямо в ухо, а цветы плакали прямо в голове. Куда ей! Лёка не слушал. Он всё делал правильно.

С очередной попытки букет всё-таки поместился в топку, Лёка захлопнул дверцу, да так и сел у печки на пол. Плач потихоньку стихал, только эта орала:

–Что ты наделал, зачем, они бы ещё простояли!

…А вечером, когда мать пришла с работы, эта выгнала Лёку с кухни и долго ей что-то выговаривала. Мать пришла красная после того разговора, училке, видите ли, не понравилось Лёкино поведение и особенно речь.

Что ж, с речью, с глупой человеческой речью Лёке и правда становилось всё труднее. За лето с матерью и собаками он совсем отвык говорить, кажется, мать уже не замечала, что он разговаривает с ней только на цветочном. А больше он ни с кем из людей и не разговаривал. Отвык. Так отвык, что сам уже заметил. Значит, и эта?

* * *

–Она ведь добьётся своего: отправит тебя в специальную школу!– Мать сЛёкой сидели во дворе на нераспиленных дровах и смотрели, как уходит по дорожке эта в своём дурацком платье.– Не в первый раз этот разговор заводит!

Собаки бегали по двору, по-хозяйски обнюхивая клумбы. Где-то вовсю цвели гвоздики, где-то уже лежало сено – бывшие петуньи. Надо убрать. Мать уже давно не срезала живые цветы: то ли подействовала ещё та Лёкина первоклашечья истерика, то ли вовремя сказанное на цветочном: «Срезать живые цветы – это как людей хоронить живьём, только ещё и очень больно». Сейчас она смотрела на удаляющуюся училкину спину, и у неё было именно такое лицо: как будто хоронят живьём, только ещё и очень больно.

–Да ладно тебе…

–И ничего не «ладно»!– у неё тряслись руки, и нижняя губа тоже смешно тряслась.– Там… Ты не знаешь, каково это: жить под замком, гулять по часам и парами, ты…– она запнулась, переведя взгляд на одну из собак.– Хоть о них подумай! Их-то небось с собой взять не разрешат!