Собачий вальс - Юлия Александрова

— Общество отличное, что и говорить. А всё почему? Корни, — она выставила вперёд скрюченный палец правой руки, — сами понимаете. Сразу чувствуются и вкус, и воспитание. Бабушка у нас, — кивок носом в сторону Ольги Александровны, — потомственная дворянка, а Николай Петрович, отец Натальи Николаевны, из советской интеллигенции: наркомом был, всю жизнь высокий пост занимал.

Аркадий Вениаминович шустро поднял голову от тарелки и с удовольствием огляделся по сторонам.

— Так вот откуда такое чудное антикварное великолепие! И имение, наверняка, до революции где-то было. Сейчас модно генеалогией заниматься, все ищут без устали, к кому бы возвести свой род, а у вас и без того понятно. Я слышал, что даже Дворянское собрание хотят возродить. Вы, значит, дворянин будете, Алексей Михайлович?

— Что-то типа того, — пробурчал в ответ внук Лёшка, чувствуя, что задели не лучшую тему и оказались на зыбкой почве. Он метнул быстрый взгляд на бабушку: что-то сейчас будет.

Так и случилось. Ольга Александровна не смогла промолчать. Она нахмурилась, сдвинув брови к переносице, и придирчиво оглядела собравшихся, тщетно пытаясь найти в лицах родственников признаки благородного происхождения. «Какой вкус? Какое воспитание? И они называют себя приятным обществом!» — устало подумала она, чувствуя прилив отвращения, но вслух произнесла:

— Насколько я знаю, в семнадцатом году дворянское сословие было упразднено, и, кажется, с тех пор ничего не поменялось. Так что корни у вас самые что ни на есть рабоче-крестьянские, без примесей… — Она выдержала должную паузу и продолжила с возрастающей уверенностью. — Но даже сохранись дворянство, замуж-то я вышла за пролетария, пускай и высокопоставленного. Так что бросьте вы эту нелепую игру в благородное происхождение. Мы сейчас все одного сословия: бессословные. Деньгами и квартирами наша сословность измеряется.

В тоне Ольги Александровны было столько назидательности и менторского превосходства, словно она читала неоперившимся первокурсникам лекцию по Истории государства Российского, что на этот раз не удержалась Наталья Николаевна.

— Да ты эту речь свою раз сто говорила! — злобно выкрикнула она, краснея. — Мы её уже наизусть выучили. Ты нам своим происхождением в глаза не тычь: нашлась тут «барыня». Где твои родственнички были, когда отец тебя подобрал? Маменька твоя умерла от тифа в Кирсанове, потому что никто лечить её не хотел — доктора боялись приходить. А папаша из ума выжил, месяцами не мылся и побирался по крестьянским дворам, милостыню просил. Умер в нищете от голода и слабоумия, а ты его даже не разу не навестила и на похороны не поехала. Ты здесь жила, в достатке и безопасности, делала вид, что их не знаешь никого. Это я уже про них узнавала в шестидесятые, ездила туда… А тебе и дела не было!

Слова дочери больно задели Ольгу Александровну не столько грубостью и жестокостью, сколько правотой. Ольга Александровна смалодушничала тогда, струсила, отказалась от семьи и постаралась сделать всё возможное, чтобы воспоминания о родных не тревожили её. Прохладные летние вечера в просторных комнатах с распахнутыми окнами, скрип половиц на лестнице, вереница подсолнухов вдоль пшеничного поля, пряный запах постного масла, бледное, с синими прожилками на висках, лицо матери в пышном ореоле волос, да ещё русская народная песня, доносившаяся из отцовского граммофона — вот то, о чём она позволяла себе вспоминать. Кроме одного единственного раза на письма отца она не отвечала и даже не заплакала, получив известие о его смерти. «Глаза не видят, сердце не болит», — говорит пословица, и Ольга Александровна не понаслышке знала, насколько она верна.

Пожилая женщина поднялась из-за стола и почувствовала, как ноги перестали слушаться: она покачнулась и рухнула обратно на стул. Её бросило в пот, дыхание оборвалось, краска прилила к лицу, а во рту образовался горький привкус невыплаканного стыда.

— Что молчишь? Стыдно стало?

Наталья Николаевна верно угадала чувства матери и злорадно смотрела на неё, понимая, что, наконец, одержала долгожданную победу. Та ничего не ответила, кусая губы, и вцепилась пальцами в белую накрахмаленную скатерть, жёсткую, как наждачная бумага. Бокал упал на тарелку с недоеденным салатом оливье, и шампанское пролилось, шипя и вспениваясь.

Ольга Александровна лихорадочно соображала, что ей делать, мысли путались. Вокруг суетились родственники, пытаясь сгладить возникшую неловкость.

— Так время-то тогда какое было, Наталья Николаевна! Что вы! — бормотали наперебой невестки, понимающе переглядываясь. — Я сейчас книжку читаю про архипелаг ГУЛАГ, так это ужас что творилось, даже не верится. Лёшка на прошлой неделе принёс: белые такие книжки, в дефиците сейчас таком, что и не достать нигде. Автора забыла, но очень авторитетный человек. Я начала читать, мне аж страшно стало.

Ольга Александровна не вслушивалась в то, о чём говорили Лариса с Галиной. Она смотрела на дочь, которая сидела прямо напротив и тоже не сводила с неё глаз.

«Глаза-то у неё Николая Петровича», — вдруг пронеслось в голове Ольги Александровны. А ей всё время казалось, что дочь ни на кого из них не похожа! Глаза похожи: прозрачные, бесцветные, словно разлитая по полу вода, и совершенно пустые. Его глаза. Тут пожилую женщину осенило: ведь он, он виноват. Виноват в том, что ей сейчас так стыдно, жарко и нечем дышать. В том, что отцовские письма остались без ответа, и в том, что дочь, бросаясь упрёками, зло и враждебно на неё смотрит. В том, что она перестала петь и замолчала навсегда, словно желторотая канарейка в золотой клетке. Ему не нравилось, он не хотел. Она не спорила, потому что любила и уважала, ценила его мнение. Или нет? Или ей просто нравилось так думать? Это случилось весной, в тридцать шестом. Он подарил ей духи, пахнущие чайной розой, резкие, сладкие и пошлые. Его рубашки уже давно пропитались этим запахом: когда она их гладила, то ясно чувствовала приторный аромат, который уже не выветривался и не отстирывался. Он пропадал на работе допоздна, а дома отводил глаза и отмалчивался. Стелил себе на диване в гостиной, чтобы, как говорил, утром не тревожить. Она ни о чём не спрашивала, не хотела знать и думать. Так и жили: не любили, не уважали — просто смирились. Он во всём виноват, кто же ещё? Виноват в немногословной терпимости, что окружала её долгие годы, в тихой покорной ненависти, которую она столь долго принимала за любовь.

В голове у неё прояснилось, мысли стали чёткими, туман рассеялся. Её поразило, насколько легко она восприняла перемену. Ей показалось — нет, она была уверена, — что никогда не переставала так думать, но только сейчас окончательно сбросила с себя личину притворства. Ни себе, ни кому-либо другому Ольга Александровна ни разу не позволила усомниться в том, что прожила долгую счастливую жизнь. Долгую — да, но счастливую ли? От пережитого волнения подрагивали руки и не слушался голос, но теперь она точно знала, что ей нужно сделать.

— Аркадий Вениаминович, — тщательно выговаривая слова, сказала она, но смотрела при этом на дочь, — шкаф-то вы во сколько оценили?