Хей, Осман! - Фаина Гримберг

- Ковры и у женщин постланы!

- Верно! - Чёрные глаза отца, глубокие, продолговатые, вспыхивают улыбкой краткой.

- У тебя оружие хорошее, самое хорошее на становище; вот что мне по душе!

- Верно отвечаешь! А вождём, стало быть, не хочешь сделаться?..

Мальчик ничего не успевает сказать в ответ. Полог приподымается и входит его дядя Тундар, младший брат его отца; мальчик играет с сыновьями дяди Тундара и многое узнал от них... Тундар лёгкими шагами - ведь успел разуться, а маленький Осман и не заметил! - и лёгкими шагами подходит к брату старшему, к вождю Эртугрулу Тундар и слегка пригнувшись, будто для прыжка, целует ему руку...

- Ты повелел прийти после полудня... - произносит спокойно и с почтением.

Дядя Тундар похож на отца, но волосы и глаза - светлее; и в глазах нет этой глубины, глаза поуже - щелями...

- Я для беседы звал тебя, Тундар; да вот, с сыном заговорился!..

- Отец и сын - великое дело! Сыну должно почитать отца...

Осман насторожился.

- Почитает он меня худо! - Глаза отца смеются черно. - Плохие, дурные слова говорит и хочет говорить!..

- Я не хочу!.. - быстро выговаривает мальчик.

Тундар стоит, старший брат не приглашает его сесть.

Мальчик внезапно чувствует себя важнее Тундара; и от этого внезапного чувствования настораживается ещё более и даже немного пугается...

Тундар хмурится.

- Конец ему надобно отрезать за такие дурные слова! Вот я ему отрежу конец!..

Голос дяди серьёзен. Мальчик тщетно ищет глазами на лице большого Тундара малые хотя бы приметы улыбки, смеха. Мальчик ещё совсем мал, ему пять лет; он ещё не видел, как празднуют обрезание[118], и сам ещё не подвергался обрезанию. Он знал, что сделают это сразу и ему и ещё его сверстникам. Но мальчишки постарше нарочно пугали маленьких, будто могут и весь конец отрезать; нарочно!.. В сознании детском проносятся коротким сумбурным вихрем ребяческие предположения и умозаключения... И в этом вихре, охватившем его сознание, мальчику представляется, будто спасения нет!.. Сила воли мгновенно слабеет.

Если всё равно спасения нет, стоит ли быть сдержанным по-мужски?!.. Черты детского круглого лица искажаются, кривятся в плаче, лицо и глаза краснеют... Мальчик прижимает кулачки к глазам и заливается тем отчаянным, безысходным ребяческим плачем, рёвом, который большим так трудно остановить, который даже угрозами и побоями не прекратишь...

Мальчик уже ничего не видит, не различает кругом себя. Всё кругом искривлено, искажено щипучим туманом горьких, отчаянных и безысходных слез... Но вот ладонь отца на маковку ложится тяжёлым теплом... И мальчик замирает в бурном всхлипе, зажмуривает глаза... Плач прерывается...

- Ступай, Тундар, — произносит отец сумрачно, однако сдержанно. - Я после пришлю за тобой. После будем говорить. Напрасно ты так, зря... - Отец не договаривает.

- Шутка ведь это, — нехотя оправдывается Тундар. - Разве наш отец не шутил так с нами?

- Не помню такого, таких шуток не помню, — отвечает Эртугрул.

Тундар кланяется и выходит из юрты.

Эртугрул склоняется к сыну.

- Твой дядя и вправду пошутил. Я не хвалю подобные шутки, но это и вправду всего лишь шутки. В жизни своей ты услышишь и испытаешь над собой ещё много жестоких шуток... - Отец вдруг протягивает сильные руки, подхватывает мальчика и сажает к себе на колени... Как теперь хорошо, как тепло и защитно. И в тысячу раз лучше, чем на коленях у толстой кормилицы! Она - всего лишь женщина, она часто сажает маленького Османа на свои толстые колени; а отец - так редко... потому что отец - мужчина, храбрый воин, вождь, набольший!..

Мальчик борется с собой. Хочется всё-всё высказать, рассказать отцу; тяжело ведь носить в себе, в своей душе все страхи и подозрения, правды и неправды, запретное и полузапретное... Но, может быть, всё равно не нужно говорить, не нужно рассказывать, открывать... даже отцу!.. Но уже не осталось сил сдерживаться!.. Лицо, глаза ещё горят после плача...

- Это не шутка! - выпаливает мальчик. - Не шутка! - повторяет...

Глаза отцовы полнятся внимательной, сдержанной добротой, ласковостью...

- Отчего не шутка? Отчего ты так решил? - спрашивает отец серьёзно; как будто сыну и не пять лет, а много больше...

Мальчик собирается с силами, вздыхает глубоко, - переводит дыхание, всхлипывает невольно... И вдруг обращается к отцу смело, необычайно смело:

- Ты спросил, хочу ли я сделаться вождём...

- Да. Но ты ответил отчего-то, что не хочешь... - Голос отца серьёзный и тёплый...

- Я, может быть, и хочу, только не будут выбирать!..

- Отчего ты думаешь такое? Почему ты решил, что не придёшься по душе людям нашего рода?

- Потому что никого и не будут выбирать! Сыновья Тундара такое говорили... Никого не будут выбирать. А когда мы вырастем, а ты будешь старый, ты всем велишь, прикажешь такое... чтобы все сделали вождём Гюндюза! Потому что ты любишь его мать! А мою уже давно не любишь!.. Только Гюндюз всё равно не будет вождём, потому что сыновья Тундара убьют его и будут сами...

Глаза отца строги, взгляд твёрдый, прямой...

Но мальчик уже не может остановиться, прервать свою откровенную речь:

- Никто не будет вождём! И Гюндюз не будет, и Тундар, и сыновья Тундара! Никто не будет! Я их всех убью! Вождём буду я! И все мои сыновья будут вождями! А мою мать я всё равно люблю, и я всегда буду любить её!..

- Ты всё мне высказал? - строго спрашивает отец.

Мальчик осекается и смолкает мгновенно. На душе тревожно и уже тоскливо. Это страшное чувство, чувствование, когда отвечаешь сам за себя, за все свои слова... Только ты один, сам за себя отвечаешь! И не переложишь этот ответ на другого, даже на отца!..

- Ты много дурного наговорил, - звучат строгие слова отца. - Много дурного, такого, что хуже, чем самые дурные персидские непристойности... — По отцову тёмному лицу, в глазах чёрных глубоких скользит тень улыбки, усмешки... — Настоящий, истинный вождь — тот, кто умеет предотвратить смуту среди своих людей; тот, кто держит их в своих руках крепко, но для их же блага. А если уж нет иного выхода, кроме как убить близкого, надобно тогда обдумать сотню раз, тысячу раз повернуть мысль об этом убийстве в голове своей...