Розовый террор - Надежда Нелидова

– Х-еализоваться? – подсказал парень. Покачивая тощей ногой в кроссовке в грязных трещинках, в несвежем носке, небрежничал:

– Т-хахнуть з-хителя до глотки, чтоб глаза вылезли. По мозгам его взбзднуть (как ни странно, слово, начинающееся пятью согласными, проскочило у парня как по маслу). З-хитель это любит. В п-хотивном случае – зевает и пе-хеключает канал. И – п-хощай, х-ейтинг.

Зачарованная Файка не замечала ни картавости, ни заикания.

– Вот ты включила телик. Там передача с… (беглый взгляд на Файкин бейджик) Фаиной из «Бытовой химии». Кто тебя знает? Никто. Рейтинг нулевой, передача с треском провалена. Важно, чтобы у зрителя в первую секунду в мозгу щёлкнуло: «О-о, это тот самый, кто…» Ну, далее по списку: кто громче рыгнул, пукнул, какнул. Одним словом, кто круче затупил. Понятно?

– Понятно, – упавшим голосом сказала Файка. Ей было ничего не понятно: как всё же преодолеть этот заколдованный чёртов кастинг?

– Кастинг-шмастинг… Публика ни черта не изменилась со времён средневековья (учебник истории-то читала?) Тогда компрачикосы (комп-хачикосы) воровали мелюзгу. Зафигаривали их в тесные кривые кувшины. Мелюзга, понятно, росла, заполняла собой кувшины, искривлялась, принимала офуенные формы.

Далее, по словам парня, уродцев таскали по городам, зазывали грубую публику в наспех сколоченные балаганы. Улица стекалась поглазеть на представление, скалила зубы, била в ладоши, ревела от восторга, кидала костями.

Тогда напоказ ценилось уродство тел, сегодня в цене – уродство мозгов. Сегодняшние компрачикосы набивают кривые кувшины сырыми человечьими мозгами. И когда мозги чугунно затвердеют, выворачивают, вываливают их на потеху публике…

И наступил очередной вечер. Улица напоминала хмельную возбуждённую женщину, нацепившую на себя, по случаю надвигающейся ночной вакханалии, все имеющиеся у неё фальшивые драгоценности.

Кругом беспорядочно метались, подпрыгивали, перемигивались рекламные огни и огоньки светофоров. Нескончаемой лентой конфетти плыли мерцающие фары. Громкий шорох шин об асфальт и жаркое зловонное дыхание свидетельствовали о великом множестве машин. Точно вонючее многоглазое чудовище, пыхтя, ползло рядом. Файка тащилась с авоськой, где покачивался её ужин: холодная остекленевшая куриная ножка, пакетик чипсов, пакетик слабительного чая (для похудения).

Над ухом каркнул металлический голос: «Пропустите колонну! Колонну пропустите!» Как демоническое видение, как призрак, бесшумно, не касаясь земли, пролетели сверкающие лаком низкие автомобили. За чёрными зеркальными окнами в полутьме бархатных душистых салонов сидели невидимые мужчины в отличных костюмах, в белых как снег рубашках, с бриллиантовыми булыжниками в булавках и запонках. В баре позванивали бутылки с коллекционными коньяками и ликёрами. Рядом смеялись длиннорукие серебристые дивы в струящихся мехах, в ауре тонких духов (одна капелька стоимостью со всю оптовую базу вместе с Файкой и напарницей)…

Пронзительно кричали милицейские машины, вращались мигалки. Призрак исчез так же внезапно, как появился. Женщина-Улица ухмыльнулась Файке размалёванным ртом и поправила вульгарно врезавшуюся в сдобное, жирное плечо бретельку…

У перекрёстка мигнувший зелёный огонек сменил жёлтый, потом красный. Автомобили скучились у светофора, как свора едва сдерживаемых псов, готовых вот-вот сорваться, ринуться, яростно грызясь между собой, хрипя, задыхаясь, брызгаясь отравленной слюной. Широколобые морды автобусов, узкие хищные – иностранных марок, туповатые рыльца отечественных машин с широко расставленными фарами-глазками, точно округлившимися в кротком недоумении…

Пассажиры трамвая услышали ровный утомлённый (конец смены) голос вагоновожатого: «Улица Садовая. Следующая остановка…» И вдруг звонко чакнул брошенный микрофон. Колокольчик бешено затрезвонил, вагон дёрнулся и резко встал, пассажиры повалились друг на дружку.

Поднявшееся недовольное ворчание: «Да что, в самом деле, дрова он везёт?!» – перебил другой, свежий звонкий тревожный голос с улицы: «Человека задавило!» Вагоновожатый с бледным несчастным лицом выбегал из кабинки. Люди тоже валили из вагона. Поспешно теснясь, толкаясь и жадно расспрашивая друг друга, они привставали на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы хорошенько рассмотреть, что случилось.

Из проходящих мимо машин выглядывали лица и исчезали уже с другим, изменившимся выражением. Прохожие поворачивали головы, замедляли шаг, колебались, наконец, тоже изменяли маршрут и сворачивали к месту происшествия. Шли сначала нехотя и недоверчиво, потом быстрее, потом, забыв о приличии, уже бежали со всех ног, предчувствуя, что на этот раз их не обманули и зрелище обещает быть, какое следует.

Люди оставались по эту сторону границы: живые, тёплые, любопытные. В руках они держали портфели, сумки, набитые сосисками, промасленными пакетами или игрушками, или деловыми бумагами. Они недовольно закрывались сложенными газетками, как козырьками, от слепящих рекламных огней и возмущались, что в тесноте им отдавили ногу.

Из истошно вопящей неотложки, с трудом пробурившей толпу, вылезла белокурая врач. Не вынимая рук из карманов куртки, молча наблюдала, как санитары загружают носилки с девчонкой в салон. Сегодня это была вторая за смену снятая с рельс «каренина», не считая сиганувшей с восьмого этажа эмо.

– Вперёд головой понесли. Значить, жить будеть, – со знанием дела комментировала бабка в первых рядах.

Какой-то пацанёнок возбуждённо рассказывал, что он видел ВСЁ от начала до конца. Глаза у пацанёнка были круглые как пуговицы, потому что он впервые выступал перед таким большим количеством предельно внимательных слушателей, возбуждённых не менее чем он сам.

И чем ужаснее были подробности, тем жутче и блаженнее вскрикивали, ахали и причмокивали люди – точно все они сейчас на качелях качались, и у них при взлётах и падениях становилось холодно в животах. После отъезда «скорой» толпа рассосалась, нехотя расползлись и самые преданные бабульки.

Файку далеко протащило трамваем. На асфальте, подсыхая, тянулся свежий тёмный влажный след-росчерк, ломкий и небрежный, как и полагается автографу звезды.

Стояла сорокаградусная жара.

Между расслабленно поквакивающих, раскаленных машин бесшумно скользил мышиного цвета автомобиль: узкий, вытянутый, как такса.

Самое удивительное, невероятное, потрясающее: весь автомобиль, его крыша, капот, багажник были густо запорошены искристым, сахарным снегом. Будто автомобиль мышиного цвета долго стоял на стояке под обильным декабрьским снегопадом.

Снег начинал таять. Вода апрельской капелью бежала с номерного знака, блестевшего, как после дождя. «Дворники» усердно сновали туда-сюда, смахивая со стекла холодные снеговые ручейки. Смутно видны были лежащие на баранке стройные белые руки.

И вот, в облаке духов, вышла высокая узкая женщина в белоснежном костюме и шляпке на коротких густых, чудесного цвета, волосах.