Приданое - Елена Воздвиженская

– А какой проход-то? – всё так же, не понимая, спрашивала Софья.

– Али тебе дед не рассказывал? Жена-то его покойная ведающая была. Так вот, она кругом поляны, на которой изба эта стоит, стену, невидимую глазу, поставила – защиту, от людей дурных, от зверей диких, от нежити всякой. Хотя, звери-то их не трогали, у Матвея с женой такая любовь ко всему живому была и есть, что чувствовал это зверь и кроткий становился рядом с ими.

– А как же деда этот забор… уберёт? Или откроет?

– Он дело своё знает. Недаром столько лет с супругою прожил, – усмехнулась тётка Кима, – Как там говорит народная-то мудрость? С кем поведёшься, от того и наберёшься. Или вот ещё, муж да жена – одна сатана. Тьфу, не к месту будь помянут! Ты давай, жуй-жуй.

Софьюшка послушно принялась за кашу. Каша была вкусная, наваристая, на козьем молоке. Чай показался ей горьковатым, с необычным привкусом.

– А что за травка такая? – поинтересовалась она у тётки Кимы, которую было неслышно, но Софьюшка ощущала её присутствие в избе.

– А это нарочно для тебя, девонька, чтобы родить легше, чтобы робёночку пути открыть. Ты пей-пей, не бойся. Я своё дело знаю.

Софья маленькими глоточками принялась пить отвар, после двух-трёх глотков он уже не казался таким горьким, даже наоборот, стал каким-то густым, пряным и ароматным.

– Там разные травки собраны, Богородична трава да душица, мята да малина. Ну, всего-то раскрывать не стану.

Повитуха захихикала весело.

– Тётка Кима, – спросила Софья, – А вы сами откуда будете-то?

– Да я неподалёку живу.

– А дед Матвей говорил, что все деревни от нас далёко, пешком за день только разве и дойдёшь.

– А кто ж сказал, что я в деревне живу? – улыбнулась повитуха.

– А где же? – не поняла Софья, но тут же опомнилась, – А-а, вы как дедушка в лесу тоже, да?

– Можно и так сказать, – кивнула та, и, помолчав, продолжила, – Ты меня не стесняйся и не бойся, нам с тобой нужно сейчас одной силой стать, одним целым, чтобы поработать хорошо и дитятко родить. Договорились?

– Договорились, – ответила Софья.

– Вот и славно, – улыбнулась та, – Давай чай свой допивай, да гуляй по избе. Так дело-то спорше пойдёт.

Через несколько минут Софья ойкнула и сморщила лоб.

Тётка Кима довольно кивнула:

– Началось!

***

Пахом метался по дому, как загнанный зверь, прячась то под кровать, то под лавку, то пытаясь протиснуться в узкую щель за печью, дикий взгляд его блуждал лихорадочно по избе, а руки тряслись.

– Ты меня не найдёшь, сука, не найдёшь, – беспрестанно твердил он, грозя кому-то невидимому кулаком.

Но все места казались ему какими-то ненадёжными, пустяшными, и, наконец, он радостно воскликнув, кинулся к дверце подпола, и, откинув её да оглядевшись по сторонам, полез вниз, не зажигая огня, и затих там.

Спустя некоторое время наверху, прямо над его головой, в избе раздались шаги, Пахом вжался в угол, дрожа и до крови впиваясь ногтями в земляной пол.

– Пахомушка, сынок! – послышался голос его матери, которой уже донесли последние новости, – Это я пришла. Ты дома? Где ты, родимый мой?

Пахом глухо, как собака, заворчал. Шаги затихли. Вдруг крышка подпола резко откинулась и яркий солнечный свет ворвался в его убежище. Мать спустилась по лестнице и вгляделась во тьму:

– Ты тут, Пахомушка?

Завидев неясный силуэт, она протянула к нему руки, причитая:

– Идём, я тебе помогу, это всё эти две сестрицы-ведьмы натворили, из-за них гадин с тобой такое приключилось. Но да ничего, я тебя вылечу, и всё наладится. Я тебе хорошую невесту нашла, Пахомушка.

И тут из угла одним прыжком на неё набросилась тёмная тень. Пахом рычал и впивался зубами и ногтями в плоть своей матери:

– Тебе меня не достать, не достать, Софья! – рычал он.

– Пахом, да это ж я, матушка твоя! – завопила в ужасе баба.

Но тот не слушал её, перед взором его стояла ненавистная Софья, и он продолжал рвать зубами её плоть, защищаясь от наваждения. Успокоился он только тогда, когда тело на полу перестало биться в конвульсиях и из перегрызенной глотки, пульсируя забила в земляной пол мощная алая струя. Тогда только Пахом отвалился от жертвы и скорчился в углу, вновь забившись в самое тёмное место, по его щекам и подбородку стекала кровавая пена. Так и просидел он в подполе, покуда не стемнело. Приходила сестрица его, походила по избе, покликала, да никого не найдя, ушла прочь, так и не догадавшись заглянуть в подполье. На своё счастье.

***

Тем временем в лесной избушке вовсю шла бурная деятельность. Тётка Кима кипятила воду, грела на печи пелёнки, застилала колыбель, заваривала всё новые отвары для Софьи, что ходила по избе, то хватаясь руками за низкую притолоку, то припадая животом к тёплому боку печи, то становясь на колени перед лавкой. Повитуха крутилась около, давила куда-то на спину, тёрла, заставляла то нагибаться, то ходить, то прилечь на бок и отдохнуть, то вытирала испарину со лба роженицы.

– Всё хорошо идёт, всё ладно. Ничего-ничего, девонька, родим мы с тобой богатыря! Больно, ну а как же, шутка ли, дело-то какое важное – человек на свет рождается. А ты не терпи, милая, не сдерживайся, хочешь кричать – кричи. Мы одни с тобой, лес кругом. Матвей он в бане сидит, не велено ему сюды соваться раньше сроку, пока я сама не позову.

Софья застонала, протяжно, навзрыд.

– Вот так, вот так, девонька. Кричи. Пусть все знают, что человек идёт в мир.

Глава 23

Иван распряг лошадь, обтёр её горячие, потные бока мягкой тряпицей, задал корма, и, прикрыв дверь, вышел из хлева во двор. Уже смеркалось, синий вечер опускался на деревню. Иван задрал голову, поглядел на небо, усеянное множеством мерцающих бледных звёзд и украшенном тонким серпом полумесяца, немного постоял так, задумавшись о чём-то, а затем прошёл в избу. Войдя в дом, он сбросил прямо на пол шапку с разгорячённой своей головы и присел на лавку, привалившись к стене. Целый день он вновь бродил по лесу возле Кривого ручья, хотя и понимал, что, ежели, и было там что, то теперь занесло снегом все следы. Но он не мог бездействовать, душа его рвалась на части. Особенно после того, что он узнал сегодня утром. Он с первых дней подозревал, что этот выродок Пахом причастен к исчезновению Софьи, да доказать этого не мог, а не пойманный, как известно, не вор. Но нынче утром обезумевший Пахом сам признался в содеянном. Иван сжал желваки при мысли о том, что этот гад сделал с его любимой, к которой он сам и прикоснуться-то не смел, смотрел на неё, словно на хрупкий цветок, ни к чему не принуждал, уважая её решение, ждал…

– Сынок, – подошла к нему мать, присела рядом на лавку – Опять искать ездил?

– Ездил, мама. И буду ездить, пока не найду.

– Ох, Ваня, – женщина вздохнула и присела рядом на лавку, – Да, поди, и нет её в живых давно.

– Не успокоюсь я, мама, пока хоть костей её не найду. А может и жива она.

– Да где ж ей выжить там, в лесу? До деревень оттудось далёко, зрячему-то пешком сколь идти надо.

– А вдруг кто-то нашёл её, матушка, подобрал?

Мать вновь вздохнула, ничего не ответив, погладила сына по руке.

– Вечерять-то станем?

– Не хочу я, матушка.

– Всё сердце ты мне рвёшь, сынок! – расплакалась вдруг та.

– Матушка, – обнял её Иван, – Давай вечерять, не плачь только.

После ужина, однако, Иван вдруг снова стал обеспокоенным. Он ходил по избе из угла в угол, то подходя к окну и выглядывая наружу, то возвращаясь к образам в углу, и долго, пытливо вглядывался в лики святых на тёмных досках. Огонёк лампадки мерцал перед ними и оттого казалось, что глаза Божьих угодников и мучеников живо смотрят сквозь века из толщи иконы на молящегося. За окном