Приданое - Елена Воздвиженская

– Деда, – тут только вымолвила Софья, – Это кто?

– Дак повитуха, внуча.

– Это-то я поняла, – кивнула Софья, – А откуда она? Больно уж странная.

И только было дед Матвей открыл рот, как в избу вернулась тётка Кима, согнувшись чуть не пополам на пороге, и тут же разогнувшись вновь.

– Больно косяки у вас низкие, – пожаловалась она, потерев ушибленный затылок.

– Дык… – развёл руки дед Матвей, но та не дала ему договорить.

– Значит так, Матвей, спать завтра будешь в бане, так что днём подтопи, чтобы там не стыло было.

– А, – заикнулся, было, дед.

– Да и ещё! Воды нам надобно побольше, пелёнок чистых. Надо их на печь положить, чтобы тёплые были. Да колыбель готовь, где она у тебя?

– Тама, – ткнул пальцем дед в сторону чулана.

– «Тама», – передразнила его тётка Кима, – Здеся должна ужо быть.

– А, – начал дед.

– Да! – кивнула повитуха, – Завтрась начнётся.

– А откуда вы это знаете наверняка? – наконец, заговорила с гостьей Софьюшка.

– Ы-ы-ы, девка, – рассмеялась звонко повитуха, – Я, почитай, сорок лет этим ремеслом занимаюсь! Мне ль не знать?

– М-м, – только и ответила Софья, подивишись про себя, ведь голос у повитухи был молодой да звонкий.

– Так что ты готовься, – продолжала ты, – Поешь нынче, как следует, помолись, да спать ложись. Силы тебе завтра понадобятся. Дитя на свет произвести потрудиться надобно. Самое дорогое оно завсегда тяжко достаётся. Да.

– Так я, коли, на стол буду накрывать, – робко спросила Софья.

– Сиди, сама накрою, где тут у вас? Командуй, – и повитуха шустро засновала по избе, бегая от печи к столу, и вскоре все принялись за еду.

– Ты вот что, – велела после ужина тётка Кима деду Матвею, – Принёс бы ещё полешко берёзово, с сучками.

– На что оно? – подивился дед.

– Коль спрашиваю, значит нужо, – отрезала повитуха, но после, смягчившись, объяснила старику, – Я его в холстину спеленаю, да в люльку покамест положу. Не должны, конечно, через защиту мою нежити пробраться, да бережёного Бог бережёт, ежели чего, так полено, а не младенца схватят. Про подменышей слыхал, поди?

– А то как же, – кивнул дед.

– Ну дак и вот, чаво тогда спрашивашь, как не свой. Ступай давай, принеси. Да спать ляжем, – сказала тётка Кима и, снова внимательно оглядев избу, довольно хмыкнула.

Глава 20

Вскоре смолкло всё, и изба погрузилась в сонную негу. Тихо-тихо ступая мягкими лапами, ходил по половицам сон, закутавшись в тёплую мягкую шаль. В покрытое морозными узорами оконце, лился лунный свет, и длинная лунная дорожка пролегла до самой печи. Маленький шустрый лучик, самый бойкий из всех, добрался до дедовой бороды и щекотал её, хихикая, отчего дед ворочался во сне и кряхтел. Тётка Кима пристроилась на сундуке в самом тёмном углу, где не видать было ни зги, и тоже посапывала. Одной лишь Софье не спалось, тревога и волнение одолели её. Она думала о завтрашнем дне, что ждёт её там, как всё пройдёт, как сложится…

Брови девушки были нахмурены, а пальцы то сжимались в кулачки, то беспокойно начинали перебирать лоскутное пёстрое одеяло, ощупывая, изучая каждую ниточку. Она вспоминала о том страшном для неё вечере, когда Пахом надругался над нею, предварительно избив до полусмерти, как брела она по лесу, не ведая куда, как в ночном кошмаре, из которого нет выхода, как силы вконец оставили её и она упала. Как пришла в себя, услышав незнакомый голос, встревоженно вопрошающий её о том, что с ней произошло. Как они пришли в лесную избушку, и как стала она жить у доброго старика, деда Матвея, что относился к ней словно к родной внучке. Как не хотелось ей жить, когда узнала она о том, что носит под сердцем дитя от ирода, и ту безлунную ненастную грозовую ночь, когда отправилась она с верёвкой в лес. Как дед Матвей заставил её встряхнуться и опомниться, и как она научилась любить своё дитя и приняла его всем сердцем.

Складочка между бровей Софьи разгладилась, она улыбнулась, глядя невидящими глазами в потолок. Какой он будет её малыш? Наверное, у него будут голубые глазки, она знает, что такое голубой цвет – это как небушко, как купол небесный. Господь сподобил её однажды увидеть красоту этого мира, всего разок, но она навеки запомнила каждый цветочек, каждый листочек, купола на храмах каменных, рощи берёзовые, озёра голубые, поля с золотой пшеницей, луга с травами в пояс… Ангел её Хранитель пронёс её на крыльях по воздуху над Русью-матушкой, а она смотрела и смотрела, слагая в сердце своём каждый образ, чтобы навеки хранить и помнить…

И детушек малых тоже она тогда увидела, заглянули они с Ангелом в избу одну, а там —дитя в люльке качается, мать ему поёт колыбельную певучую да складную, а дитя глазками сонно моргает да крохотными ножками шевелит. И до того он сладкий да гожий, светлый-светлый, как Ангел за её спиной, что умилилась Софья и поцеловала малыша в лобик, склонившись над ним, а после вновь подхватил её Ангел и взметнулись они в небеса.

Дитя в животе толкнулось, и Софья погладила рукой свой бок, и, нащупав пяточку, прошептала:

– Миленький мой, самый родной, завтра увидимся, завтра я возьму тебя на ручки, поцелую твои ножки, прижму тебя к своему сердцу.

Дитя затихло, прислушиваясь к голосу матери, и успокоившись, вновь уснуло. Тишина стояла в избе. Софья поднялась с постели, прошлась, разминая спину. Тут же в углу заворочалось, и в секунду перед девушкой возникла длинная нескладная фигура тётки Кимы.

– А ты чего это не спишь, милая? – закрутилась она около Софьи.

– Да нету что-то сну, – виновато пробормотала Софья.

– Ишь ты, какая крепкая, – подивилась повитуха, – Даже сонная трава тебя не взяла, которую я тебе к чаю подмешала. Ну, ничего, чичас, чичас.

Она тенью метнулась к лавке, на которой стояла её безразмерная сумища, и принялась рыться в ней, нырнув в неё по пояс и что-то бормоча.

– Вот, – торжественно провозгласила она, вернувшись обратно, – Положи в рот и жуй потихоньку.

– А что это? – принюхалась с сомнением Софья.

– Да не боись, – убедительно ответила тётка Кима, – Корень это болотный, от него самый крепкий сон, проспишь завтра, пока солнце во все окна не засветится. А думы они, конечно, ессь, как без них. Чай впервой родишь, как не думать. Вот когда за вторым да третьим пойдёшь, там уж учёная будешь.

Софья приняла из рук повитухи махонький корешок, и положила его в рот, как та велела. Корень оказался сладким на вкус, даже приторным.

– Не будет у меня ни второго, ни третьего, – жуя корешок, ответила она тётке Киме.

– Да как же, не будет, – хмыкнула та, провожая Софью к постели, и укрывая её одеялом, подтыкая его со всех сторон, – Рассказывай мне…

– У меня нет мужа, – прошептала Софья.

– Муж дело наживное, сегодня нет, а завтра ессь, – отмахнулась тётка Кима, – Больше тебе скажу – ты и сама повитухой станешь, да знатной, отовсюду к тебе народ потянется, звать будут на родины.

– Странная она, – зевая, подумала Софья.

– Ты корешок-то дожуй, не то подавишься, – приказала тётка, – Гляди-ко, ужо и сомлела.

– Ага, – еле ворочая языком, кивнула Софья, веки её стали тяжёлыми, всё вокруг будто укутали в мягкую вату, она ещё раз зевнула, дожевала корешок, и, проглотив его, тут же провалилась в глубокий сон.

– То-то же, другое дело, – заглянув ей в лицо, промолвила тётка Кима, – Вот и спи. Спи.

– Не будет она рожать больше, мужа у ей нет, – повторяла она, ворочаясь обратно к своему сундуку, – Всё, девка, у тебя будет, не будь я тёткой Кимой!

– Ась? Чаво? Началось? – подскочил на печи дед Матвей.

– Да спи, старый, ничаво не началось, – махнула на него тётка Кима, – Ещё с тобой что ли вошкаться, спать