Пятиозерье - Виктор Точинов

Рукопись же Доктора невесть как очутилась в кармане Клайда, твердо обещавшего всенепременно и самолично исправить все упущения.

Да, умел Пробиркин ладить с людьми, что верно, то верно.

05 августа, 22:18, ДОЛ «Варяг»

Честного боя «бриганы» не приняли. Впрочем, исход его не вызывал сомнений — в «Варяге» парни старших отрядов были и рослее, и физически крепче, чем их извечные супостаты, многие из которых досыта ели лишь те три недели, что длилась лагерная смена. Приведенная Укропом подмога протопала дальше, преследуя противника до самой ограды лагеря.

Когда Слон зашевелился и встал, рядом стояли Дронт и Миха.

Миха ругался бессвязно, но изобретательно, суля отморозкам жестокие кары.

Слон задумчиво исследовал вздувавшуюся на затылке огромную шишку. Сознание он потерял первый раз в жизни и недоумевал, чем же тяжелым его приласкали. Потом повел плечами и сделал пару приседаний, кривясь от боли; ощупал разбитую бровь и посмотрел туда, где звучали у забора в спину убегающим «бриганам» звонкие оскорбления и где еще дальше, за лесом, находился ДОЛ «Бригантина».

Дронт, молча, ненавидящими глазами, глядел сквозь приятелей. Точнее, одним глазом — второй стремительно заплывал. Потом он сорвался с места и побежал куда-то...

Миха дернулся следом, но, увидев, что направляется Дронт не туда, где затихала погоня, сделал несколько шагов, остановился и недоуменно посмотрел на Слона.

А Слон улыбался. Странной и неприятной казалась его улыбка, больше похожая на оскал — левый угол рта приподнялся, показав острые зубы, левый глаз прищурился, а правый смотрел в пустоту так, будто целится во врага, невидимого другим...

Молчаливая улыбка Слона могла напугать больше, чем все угрозы и ругательства. И Миха испугался, хотя прекрасно понимал, что относится она не к нему. Только что, когда его били и Миха отвечал без надежды на победу, страшно ему не было. Была ненависть, был кипящий в крови адреналин, но кроме всего прочего оставалось подсознательное убеждение, что все это не совсем всерьез, что в этой войне по-настоящему не убивают, что есть некая грань, которую ни они, ни их противники перешагнуть не смогут...

Стерла ощущение этой грани одна-единственная усмешка Слона.

05 августа, 22:37, ДОЛ «Варяг», комната Астраханцевой

Клайд (в миру Валера) был осколком очередного Ленкиного «проекта» по раскрутке рок-команды «Пном-Пень», широко популярной в узких кругах знакомых и родственников.

Проект, как и следовало ожидать, успехом не увенчался — при всей своей напористости коммерческим талантом Астраханцева не обладала.

Венцом годичной возни: аренды площадок; тщетных попыток пробиться на региональное телевидение; убыточных концертов в студенческих клубах и поиска спонсоров для профессиональной записи альбома, — апофеозом всех Ленкиных стараний стал прошлогодний вояж в Данию, благополучно провалившийся. На публику третьеразрядных копенгагенских клубов не произвели впечатления Клайдовы вирши, исполняемые на плохом английском...

Теперь «Пном-Пень» (недоброжелатели, по серости своей не знавшие о существовании страны Камбоджи и названия ее столицы, обзывали группу то «Пель-Мень», то «Сунь-Вынь») собирался в полном составе редко, опускаясь порой до уличного, с подставленной шляпой, исполнения.

А Клайд все чаще задумывался о менее хлопотной и затратной карьере барда-одиночки.

Он резко провел пальцем по струнам и объявил: «Блюз Таврической улицы». Ленка обвела всех многозначительным взглядом.

«...Таврическая улица, — подумала Света, — точно, что-то было у Ленки связанное с этим названием... И не так давно... не помню... опять не помню... Господи, да что же со мной такое?..»

Пытаясь пробиться в глубины собственной памяти, Света пропустила начало песни, начав вслушиваться со второго куплета:

...И вонзая наручники

В стонущих дам

Она смотрит в окно,

Где музей, словно храм,

Храм забытых надежд,

Храм убитой любви

Всем вокруг все равно,

Хоть умри, хоть живи...

Вот так она стала лесбиянкой

Вот так она стала лесбиянкой

Вот так она стала лесбиянкой

Вот так...

Мелодия Светлане не понравилась, а чужие слова складывались в ничего не значащие фразы... К темам, больным для Клайда, однажды крупно пострадавшего от сторонниц однополой любви, она была равнодушна.

Сладковатый запах давил на виски — Света встала, открыла дверь и шагнула в ласковую ночь. А сзади доносился бесконечный и надрывный блюз:

Она любила его

Но он хотел уходить

А ребенка пришлось

Не родить, а убить...

Вот так она стала лесбиянкой

Вот так она стала лесбиянкой

Вот так она стала лесбиянкой

Вот так...

— Светик, ты что? — Ленка Астраханцева выскользнула следом.

Дневная жара наконец ушла, на улице стало холоднее, чем в комнате. Откуда-то издалека доносились приглушенные звуки потасовки.

— Извини, устала что-то... — сказала Света, пытаясь улыбнуться этой (совершенно незнакомой!) женщине. — И, если честно, не люблю запах анаши.

Ее улыбка была растерянной. Жалкой. Но Астраханцева в темноте не разглядела.

05 августа, 22:37, ДОЛ «Варяг», шестой корпус

Белоголовый мальчик по имени Тамерлан не спал.

Сидел в темноте на покрывале кровати, скрестив под собой ноги — поза для непривычного человека на редкость неудобная, но он за последний час не шевельнулся, даже ни разу не моргнул. Казалось, он или о чем-то размышляет, или вспоминает что-то, неподвижно глядя на ровную и гладкую стену палаты, освещенную мертвенно-бледным светом уличного фонаря.

Дверь распахнулась, ударившись о стену. Дронт вошел и рухнул на койку. Вместе с ним вошли боль, и унижение, и бессильная жажда мести... Все это слышалось в странных звуках, которые доносились с койки Дронта — не то в рычании, не то в скулеже. И слышалась ненависть. Больше всего — именно лютая ненависть.

Находиться в одном помещении с источником подобных эмоций было нелегко.

Тамерлан встал. Подошел к Дронту, положил руки на содрогающиеся плечи. Потом вернулся на то же место, застыл в той же позе.

Дронт спал. Сны ему снились страшные.

Кровавые сны.

Ночь. Комната Степаныча

Это был старый, обшарпанный армейский кунг на базе «Урала». Изношенный двигатель ревел на подъемах, из-под колес летели комья перемешанной с первым снегом глины, но машина упрямо ползла по разбитой дороге к перевалу. Степаныч видел все в как замедленном показе: вот колесо неторопливо наезжает на рытвину, по тонкому ледку зазмеились трещины, он вспух коробящимся, медленно сминаемым пузырем — струи жидкой грязи неохотно подались в стороны... И слышал Степаныч тоже всё, вплоть до скрипа пружин в продавленном водительском сиденье и плеска горючего в баке; натужный звук двигателя, странное дело, этому не мешал. Раздавшееся «...пи-пи-пи...» прозвучало безобидно, как писк голодных птенцов ласточки в гнезде. Но этот птенчик питался отнюдь не мошками — под передним мостом «Урала» остатки дороги превратились мгновенно в ничто, просто в яркий, давящий на глаза свет, и рванули вверх крушащим все потоком, поднимая кабину и медленно, с хрустом отрывая ее от кузова, и сдавливая, расплющивая зеленую крышу с грубо, торопливо нарисованным красным крестом... Тут же сдетонировало что-то еще более мощное, чем первый радиофугас, заложенное в соседнюю яму — кузов так же неторопливо устремился к низкому серому небу — и не долетел, разломленный, разодранный, растерзанный злой силой... Звук ударил с запозданием, когда разрозненные куски кунга и его пассажиров уже опускались на содрогнувшуюся землю... Ударил и остался в ушах несмолкаемым гулко-колокольным звоном. Автоматы расстреливающих колонну «Соколов Гамсахурдиа» застрекотали сквозь этот звон ласково, как кузнечики на солнечном июльском лугу...