Золотая чаша - Генри Джеймс

– Мне очень не хочется, чтобы вы тратили свои деньги – и на такую цель, в конце-то концов.

Она стояла на ступеньку-другую ниже князя и, глядя на него снизу вверх в сиянии люстры под высоким сводчатым потолком холла, водила ладонью по полированным перилам красного дерева, опирающимся на чугунную кованую решетку в английском стиле восемнадцатого века.

– Из-за того, что у меня их, по-вашему, очень мало? Нет, денег у меня достаточно – во всяком случае, на час нам хватит. Достаточно, – улыбнулась она, – это же целый пир! И притом, – сказала Шарлотта, – разумеется, о дорогом подарке нет и речи, Мегги ведь и так по горло в сокровищах. Я не стремлюсь с кем-то соревноваться, кого-то затмевать. Само собой, чего у нее только нет по части бесценных вещей? Мой подарок волей-неволей должен оказаться приношением бедняка. Пусть это будет нечто такое, что вот именно не подарит ей никто из богачей, а поскольку она и сама чересчур богата, чтобы покупать подобные вещи, то им у нее и взяться неоткуда! – Похоже, Шарлотта много об этом думала. – Но раз уж мой подарок не может быть изысканным, он должен быть забавным – за чем-то в этом духе мы и будем охотиться. Охота в дебрях Лондона, это уже само по себе забавно.

Князь отчетливо запомнил, как поразило его это ее словечко.

– «Забавно»?

– О, я не имела в виду комическую игрушку – я имела в виду какую-нибудь вещицу, обладающую шармом. Но чтобы она была абсолютно на месте в своей сравнительной дешевизне. Вот что я называю забавным, – объяснила Шарлотта. – Когда-то, – прибавила она еще, – вы мне помогали дешево покупать разные вещи в Риме. Вы замечательно умеете сбивать цену. Нечего и говорить, что я храню их до сих пор – все те удачные покупки, которыми я обязана вам. В августе в Лондоне тоже можно сделать удачную покупку.

– Ах, но я совсем не разбираюсь в английских методах совершения покупок и, по правде сказать, нахожу их скучными. – В этих скромных пределах он позволил себе возразить, поднимаясь вместе с нею по лестнице. – Тех милых бедных римлян я хорошо понимал.

– Это они вас понимали, потому вам и нравилось, – засмеялась она. – А здесь увлекает как раз то, что нас не понимают. Будет весело, вот увидите.

Если он еще продолжал колебаться, то лишь потому, что тема допускала небольшое колебание.

– Веселье, разумеется, должно заключаться в том, чтобы разыскать подарок, как мы и собирались.

– Конечно, и я о том же говорю.

– Ну а если они не захотят сбавить цену?

– Тогда мы немного уступим. Всегда что-нибудь можно придумать. А кроме того, князь, – продолжала она, – я ведь, если на то пошло, не совсем еще нищая. Я не все могу себе позволить, – странная девушка, она сказала это так легко, – но кое-что все-таки могу. – На верхней ступеньке лестницы она остановилась опять. – Я экономила.

Тут князь по-настоящему усомнился:

– В Америке?

– Да, именно там – все для той же цели. И знаете, – закончила она, – не нужно откладывать дальше, чем до завтра.

Вот и все, что случилось в тот раз, разве что еще десяток слов прибавить. И все это время князь отчетливо ощущал, что просить пощады бесполезно; это значило бы лишь усугубить ситуацию. С тем, что есть, он еще как-нибудь справится, но он готов был сделать что угодно, только бы не усугублять. Кроме того, жаль вынуждать Шарлотту к мольбам. Он ее вынудил, она умоляла его, а этого не допускала своеобразная деликатность князя. Вот так и получилось то, что получилось: князь всеми своими силами отдался стратегии неусугубления. Он продолжал в том же духе даже и тогда, когда Шарлотта заметила, – да еще таким тоном, словно в этом и состояла самая суть дела, – что Мегги ничего не должна знать. По крайней мере, половина всего интереса заключается в том, чтобы Мегги ничего не заподозрила, и потому князь должен скрыть от нее, и Шарлотта тоже скроет, что они куда-то ходили вместе и вообще хоть на пять минут встречались наедине. Короче говоря, для их затеи жизненно необходима полная секретность; Шарлотта воззвала к его доброте, прося не выдавать ее. Сказать по правде, подобная просьба накануне свадьбы слегка тревожила: одно дело – случайная встреча в доме миссис Ассингем, и совсем другое – вот так договариваться о том, чтобы провести утро вдвоем, почти как когда-то в Риме, и практически в столь же интимном духе. О тех нескольких минутах на Кадоган-Плейс он в тот же вечер рассказал Мегги, хотя и не упомянул об отлучке миссис Ассингем, равно как и о предложении, которое их приятельница успела высказать за этот краткий промежуток времени. Но что послужило причиной его попытки уклониться от участия в каком бы то ни было подарке, в каком бы то ни было секрете, что заставило его, стоя на верхней площадке лестницы, замяться ровно настолько, чтобы Шарлотта успела заметить его колебание, так это ощущение явного сходства между ее маленьким планом и теми их прошлыми встречами, от которых он теперь совершенно отрешился – во всяком случае, хотел отрешиться. Похоже было, как будто что-то начинается вновь, а уж к этому князь никак не стремился. Вся сила, вся красота его нынешней позиции состояла в том, что он начинает все с нуля, и то, что начинается, будет чем-то абсолютно новым. Эти обрывочные мысли промелькнули так быстро, что к тому времени, как Шарлотта прочла их на его лице, князь уже ясно видел образуемый ими смысл. Шарлотта, едва прочтя, бросила им ответный вызов: «Так вы хотите пойти и все рассказать ей?» – отчего они сделались почему-то смехотворными. Тогда князь поскорее вернулся к своей прежней тактике – как можно меньше «суетиться попусту». Демонстрировать угрызения совести, очевидно, означает «суетиться попусту», и в свете этой истины князь немедленно ухватился за спасительный принцип, неизменно помогающий в любой ситуации.

Этот принцип очень прост и состоит в том, чтобы вести себя с девушкой просто – до крайнего предела простоты. Это все покрывает. В частности, скрывает, с какой готовностью князь покорился очевидному, а именно: то, о чем она просит, такая малость по сравнению с тем, что она отдает. Это его тронуло – ведь Шарлотта в эту минуту, стоя с ним лицом к лицу, явила ему всю полноту своего отречения. Она действительно отрекалась – отрекалась от всего и даже не старалась подчеркнуть, как много все это для нее значило. Требовала она только