Дотянуться до престола - Алекс Кейн

– У, вот он тебе бытие у вора-то и припомнит, – засмеялся один из сидящих за столом, Гришка Хортиц.

– На нас и окромя Тушина грехов, как блох на собаке, – отмахнулся Гаврила Тонкий.

Ермолай мутно посмотрел на него, потом перевел взгляд на оконце в покосившейся раме. Глядя через разрисованные морозом слюдяные стеклышки на заснеженный двор, он будто воочию снова увидел посиневшее вздувшееся лицо с выпавшим изо рта языком.

… Это было в Ярославском уезде во времена сбора первого ополчения. Пугало и еще один казачий голова со своими сотнями отстали от основного войска и принялись разбойничать. Делали набеги то на одну деревню, то на другую, дочиста обирая и без того нищих жителей.

Однажды с двумя товарищами, Акимкой Рыжим и Николой Роговцем, Ермолай ворвался в избу, где находилась лишь девица лет шестнадцати. Голодные и промерзшие, они приказали накрыть на стол, зорко приглядывая, чтоб она не сбежала.

– Как звать? – нагло спросил Пугало.

– Настасья, – прошептала девчонка еле слышно.

Пошарив в печи, она собрала, что смогла, а казаки достали отобранную в соседней деревне брагу и заставили девку сесть с ними за стол…

Ермолай помнил, как дрожали ее губы, какой дикий ужас стоял в глазах вместе с не пролившимися слезами. Но это не тронуло ни его, ни двух других разбойников. Они вновь и вновь силой вливали ей в рот очередную порцию и, гогоча, смотрели, как она задыхается и кашляет. Потом девку затошнило, и Пугало выволок несчастную во двор, где ее долго рвало в сугробе.

А позже, наевшись и порядком захмелев, он сальными глазами взглянул на Настасью. Подельник ткнул его локтем – давай, мол, действуй, и Ермолай накинулся на девку, задышал в лицо парами браги и вонью гнилых зубов. Та с перепугу шарахнулась, бухнулась об стол, глиняные плошки на нем зазвенели и треснули. Девчонка подобрала осколок и с размаху саданула острым краем Ермолаю по щеке. Он завопил, схватил ее за косы и, поливая свежей кровью из раны, поволок в спаленку. Девка выла как белуга, но он кинул ей на лицо подушку, чтоб не слышать этот вой, не видеть этих глаз… И сделал свое черное дело.

Друзья улеглись в горнице, на печи, а Пугало заснул прямо на своей жертве. А когда солнце позолотило комнату, открыл заплывшие глаза и обомлел: перед ним качались голые пятки. Он в смятении отшатнулся, тихо ахнув: на ленте, привязанной к вбитому в потолок крюку для люльки, висела Настасья. Тело ее тихо покачивалось, лицо посинело и распухло, изо рта болтался почерневший язык…

Ермолай вздрогнул и потряс головой, отгоняя жуткое воспоминание. Машинально потер шрам и задумался. Да уж, прав собрат, грехов на нем немало. Если узнают, что он сотворил с девкой – все, плаха. Слава богу, оба дружка его тогдашних сгинули и вестей от них нет. Но если станет царем Пожарский – порядок наведет, это точно. И тогда все былые преступления откроются…

Пугало молча встал и, не одеваясь, вышел на улицу. Холодно. Он помочился прямо с крыльца, зябко ежась, завязал штаны и вернулся обратно в избу. Подойдя к столу, за которым сидели казаки, решительно произнес:

– Стрельцы дело сказывают, никакие Пожарские да Мстиславские нам не надобны. Давайте-ка, братцы, за Мишку-отрока хлопотать.

Иван, доверенный человек Трубецкого, приоткрыл низенькую дверь и шепотом спросил:

– Звал, батюшка?

Князь, заметив его, махнул рукой.

– Заходь.

Осторожно шагая по набросанным на пол коврикам, Иван подошел к широкой лавке, на которой лежал хозяин, подтянул скамеечку для ног и сел на нее. Лицо его было мрачнее тучи. Трубецкой же, напротив, улыбался, щеки его зарумянились. Покосившись на дверь, он радостно прошептал:

– Завтра явлю миру чудо исцеления. Ух и подивятся бояре! Меня, небось, уже схоронили, а? Ниче, теперь сведают, что не только чадо найденное могет чудеса учинять.

– Поздненько сподобился, батюшка, – горестно вздохнул Иван.

Дмитрий Тимофеевич нахмурился.

– Что так? Да сказывай же, не томи.

– Утрась казаки тьмочисленные осадили Крутицкое подворье. Им отомкнуть не восхотели, так они ворота выломали. Подать, кричат, нам митрополита Ефрема.

– И? – встревожился Трубецкой. – За что стоят?

– Грамоту приволокли, мол, дайте им Мишку Романова на царство.

Приподнявшись на локте, князь ошарашенно воскликнул:

– Кого?!

– Да, батюшка Дмитрий Тимофеич, его, Филаретову ветвь младую. Ефрем-то своего человечка им выслал, чтоб грамотку принять, так они сверх нее еще и саблю положили. Мол, за нами сила.

– Так и есть. Не зря бояре время-то тянули, все ждали, когда казаки по домам разъедутся. С ними-то не поратуешь. Но как? Почему за Мишку они? Меня ж надобно держаться, разве не я им отцом родным был?

– Оно конечно, да только опоздал ты с чудом исцеления-то, батюшка. Покудова они думали, что ты помрешь с часу на час, их кто-то за Мишку и подговорил.

– Ох, несмыслы, дураки лободырные! – вскипел Трубецкой. – Да как же они на отрока-то польстились? Аль посулил им чего? А я ведь у Пожарского денег для них стребовал! Пиры им закатывал, вином поил! И так они благодарствуют! Межеумки проклятые!

Он вскочил с постели, пошатнулся, но на ногах устоял. Иван с удивлением наблюдал, как князь, обычно такой спокойный, нервно ходит из угла в угол. Борода его стояла торчком, усы топорщились, щеки пылали гневом. Проходя мимо стола, Дмитрий Тимофеевич в ярости ударил по нему кулаком.

– Предатели! Негораздки! Ну, я им не спущу!

Стоявшие на столе кувшин и плошки с лекарствами подпрыгнули и жалобно звякнули.

Выпустив пар, Трубецкой повалился на лавку. Несмотря на свои угрозы, он прекрасно понимал, что дело сделано. Раз уж казаки потребовали в цари Михаила Романова, то повернуть назад их уже не заставишь. Князь сидел, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону и тихо стонал от бессилия.

Мороз на улице сменился пургой и сильным ветром, порывами бившим в стены палат. Маленькое оконце дрожало и постукивало под напором стихии. Филимон сидел на лавке, держа на коленях Пьера. То, что происходило на Земском соборе, безмерно тревожило душу писаря, и теперь он выговаривался тому, кто, по его мнению, все равно ничего не мог понять.

– Ох-ох-ох, горемыка ты моя, Петрушенька. Что ж с тобой, сердечным, станется? – по-бабьи причитал он, слегка раскачиваясь.

Пьер поднял лицо и вопросительно посмотрел на Филимона. Ну давай же, рассказывай, что там у вас стряслось.

– Что глазенки-то вытаращил? – Писарь ласково погладил малыша по голове. – Эх, бедолажка, что ж с тобой будет? Мыслю я, как Филаретова отрока державцем выберут, так и изгонит тебя боярин-то. А Мишу теперича уж беспременно царем поставят, к бабке не ходи. Казачьи сотни за него, сказывают, выступили. А коли так – иного уж не дадено. Днями церковники да бояре в Крестное хождение пойдут, дабы Господь разум ихний просветлил, а опосля него и выскажутся за Романова. Деваться им, Петруш, некуда. Ежели поперек казаков пойдут – паки лихое время могет учиниться.