Пластика души - Марина Крамер

– Лучше уж пусть чувствуют и обходят, чем прилипают такие, как твои.

– Да пошла ты! – взвизгнула Оксана и, повернувшись, почти побежала к выходу с базара.

Я же и подумать не могла, что она сядет в машину и уедет, бросив меня одну в незнакомом месте. Настоящая женская дружба – поругаться из-за плешивого артритного кобеля…

Погрузившись в мысли, я даже не заметила, что мы доехали, и долго хлопала глазами, не узнавая места.

– Сеньора, мы на месте, – деликатно напомнил водитель, и я встрепенулась:

– О, спасибо! Так быстро…

Рассчитавшись, я выбралась из машины и направилась ко входу в отель. В номере было прохладно, я упала поперек кровати и закрыла глаза. Совершенно очевидно, что отдых – это не мое, и нечего себя больше обманывать. Все пошло не так… значит, надо собираться и ехать домой. Проведу еще пару дней там, съезжу на кладбище к маме – дела найдутся.

Я заказала билет на завтра, вынула из шкафа чемодан и сложила все вещи, оставив только то, что пригодится с утра и в чем полечу. Надо бы спуститься и предупредить, что освобожу номер рано утром, а заодно и чаю попить, ужинать по жаре совершенно не хотелось.

В холле было малолюдно, отдыхающие, видимо, все еще купались или лежали у бассейна. Выслушав причитания портье по поводу моего скорого отъезда и заверив, что отель тут ни при чем, я взяла чашку травяного чая и села у большого окна за плетеный столик. Самым отвратительным оказалось то, что с другой стороны стекла, на улице, точно за таким же столиком сидел Оксанкин режиссер, нежно сплетя пальцы с пальцами длинноногой блондинки в ярко-оранжевой пляжной тунике. Это была одна из тех женщин, с которыми мы видели режиссера в первый день. Значит, он не просто так тут, а с любовницей. Но это уже не мое дело, потому что, даже принеси я сейчас Оксанке в номер фотографии, она скажет, что я специально это подстроила. Ну, пусть сама разбирается, не маленькая уже.

Режиссер с девицей поднялись и пошли внутрь, и когда проходили мимо меня, я услышала, как Арсений говорит:

– Для нас ничего не изменится. Мне просто необходимо приглядывать за этой истеричкой, чтобы она делала все, как нужно, и не рыпалась. Но мы будем жить, как жили, не переживай, – и он сопроводил это поцелуем в обнаженное плечико. Дальнейшая счастливая жизнь моей подруги с любимым человеком предстала сейчас передо мной во всей своей неприглядной «красе».

Наталья

Со временем я научилась всему – ухаживать за прикованной к инвалидному креслу недвижимой Аглаей, быстро и качественно убирать в огромном доме за час до сна, готовить с утра завтрак, обед, а иногда еще и ужин, записывать огромные куски текста, которые надиктовывала Волошина ежедневно, а также обрабатывать их, ловко подделываясь под ее стиль. Первый месяц, конечно, дался мне с огромным трудом, но толстый конверт с деньгами вполне компенсировал физическую усталость. Морально же мне было бы вполне легко, если бы не постоянное желание Аглаи вывести меня на какие-то эмоции. Она умела одним словом причинить такой дискомфорт, что хотелось плакать. Едкая на язык, она даже не трудилась облекать свои замечания в хоть мало-мальски деликатную форму. Я злилась, замолкала, пыталась не общаться и игнорировать, но она устремляла на меня взгляд своих живых, ярких глаз и произносила легко:

– Наташенька, но ведь грех обижаться на того, кто и так уже достаточно наказан. Не берите в голову, я ведь не со зла, – и я сдавалась, понимая, что в ее положении сама вела бы себя куда хуже.

Зато мне нравилось подолгу разговаривать с ней вечерами. После ужина Аглая принимала ванну, потом перемещалась в постель, и мы еще немного работали, а потом болтали. Она называла это «сказками на ночь» и в роли рассказчика всегда выступала сама. Она рассказывала мне о себе – и это были трогательные истории, всякий раз заставлявшие меня удивляться силе характера и поразительному человеколюбию Аглаи.

После травмы она очнулась в больнице и не могла вспомнить, кто она, как ее зовут, сколько ей лет. В то время она еще не была известной писательницей, а работала в газете, а с Вадимом Сергеевичем просто дружила, познакомившись как раз в редакции. И он был единственным человеком, кто мог бы сказать врачам о том, кто она. Но, к сожалению, Аглая не помнила и его имени. Когда выяснилось, что она никогда не сможет ходить и вообще как-то двигаться, руководство больницы устроило ее в дом инвалидов. Эти истории всякий раз вызывали у меня ужас, потому что больше напоминали сценарии к фильмам ужасов. Но Аглая и об этом вспоминала с улыбкой и не меняя интонаций голоса. Меня же это настолько поразило, что я тайком стала записывать все это, чтобы не забыть. После того как Аглая засыпала, я быстро убиралась в доме и бежала к себе в комнату, вынимала со дна сумки блокнот и строчила туда все, что услышала от Волошиной. Не знаю, зачем я делала это, но почему-то мне казалось очень важным не пропустить ничего.

Иногда Аглаю мучили очень сильные боли, и в такие моменты она снова поражала меня стойкостью, с которой переносила их. Я не умела делать уколы, панически боялась шприцев и даже представить себе не могла, что когда-то проткну иглой чью-то кожу. Это усложняло процесс, потому что не всегда Аглая могла справиться с болевым приступом только усилием воли. Тогда я растворяла в воде таблетку какого-то иностранного препарата, название которого на упаковке было плотно заштриховано черным маркером, Аглая выпивала эту жидкость и через какое-то время становилась почти прежней. Лекарство, как я поняла, привозил все тот же вездесущий Ростик, мне только нужно было не пропустить момент, когда таблеток оставалось штук пять-шесть. Я не вникала в тонкости, но очень внимательно следила за количеством, потому что видеть мучения Аглаи мне было невыносимо. И я даже решилась на отчаянный, по моим меркам, шаг – попросила как-то Катю, приезжавшую три раза в неделю, научить меня все-таки делать эти проклятые уколы. Тренироваться пришлось на помидорах, ну, они-то не возмущались, однако я не была уверена, что в случае необходимости смогу воткнуть иглу в плечо или бедро Волошиной. Но Катя, как-то понаблюдав за моими манипуляциями, ободряюще сказала, что в крайнем случае я вполне справлюсь.

– Откуда у нее боли, если она парализована? – спросила я, и Катя только вздохнула:

– У нее двигательные нервы пострадали, а чувствительные – нет.

– Ужасно, – поежилась я, представив, через что приходится проходить этой маленькой женщине.

– Она привыкла. Ты особо не заостряй на этом внимание, она не любит. – Мы с Катей почти сразу перешли на «ты», и она мне очень нравилась – спокойная, уверенная, немногословная, но всегда дававшая какой-то полезный совет относительно ухода или ведения хозяйства.

Я и так старалась не подавать вида, что замечаю, как Аглая борется с собой во время болевого приступа, и только однажды задала вопрос:

– А как вы понимаете, что вот-вот это начнется?

Аглая смерила меня взглядом и небрежно изрекла:

– К боли прислушиваются только те, кому заняться больше нечем. А я человек занятой, книги пишу, – и все, у меня отпала всякая охота любопытствовать на эту тему.