Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга

– Ну и зря. То есть, конечно, в Капитане Немо есть гораздо больше от эмо, чем я предполагала, но вообще здорово. – Я прикладываю рисунок к стеклу аквариума. – Просто потрясающе.

Роман не отвечает, но я слышу, как он протестующе сопит. Обернувшись, вижу: он подтянул колени к подбородку, обхватив их руками.

– Не знала, что ты рисуешь. Я тоже иногда пытаюсь, но у меня только «палки-палки-огуречики» получаются. – Снова взглянув на рисунок, провожу пальцами по панцирю черепахи, почти физически чувствуя, какой он гладкий. – Впечатляет.

– Да ладно. Я не художник. – Он пожимает плечами. – Это просто способ убить время, когда сидишь здесь один.

Я киваю и засовываю листочки обратно под роскошную обложку издания «Двадцать тысяч лье под водой».

Роман явно расслабляется, когда рисунки отправляются в шкаф.

– Теперь понятно, как черепаха стала Капитаном Немо?

– Я тебе уже говорил, что идея не моя. – Голос Романа неожиданно холоден.

Я не обращаю внимания на резкость:

– Это Мэдди придумала?

– Да.

Оставив скользкую тему, еще некоторое время наблюдаю за черепашкой. Я плохо в них разбираюсь, но за этой, кажется, ухаживают просто исключительно. Для еды – миска свежих фруктов, для игры лежат красные пинг-понговые шарики, а на большом плоском камне можно погреться под лампой. Интересно, каково Роману думать, что он оставит Капитана Немо, и знать, что о бедолаге некому будет так нежно заботиться. Я прикусываю губу – нет, спросить не хватит смелости. Или просто не хочу слышать ответ.

– Так вы с тем парнем что, встречаетесь? Ну, с которым ты в зоопарк едешь? – спрашивает Роман ни с того ни с сего.

Подавляя смешок, я решаю не отвечать на дурацкий вопрос. Романа явно не слишком волнует судьба Капитана Немо. А если и волнует, то он не позволяет себе думать о нем. Наклонившись, я разглядываю полку со спортивными наградами. В основном это то, что вручается за победы в Малой лиге, но одна большая серебряная тарелка выбивается из общего ряда: «Самый ценный игрок школьной команды Уиллиса по баскетболу». Я беру ее в руки, чтобы рассмотреть как следует. Тяжелая.

– А твои друзья не шутили: ты действительно крутой баскетболист. Почему ты так скромничал?

Он пожимает плечами:

– Потому что.

– Потому что почему?

– Не то чтобы я был крутым. Я и сейчас крут. Но как-то странно хвастаться: «Эй, вы знаете, а я все еще неплох!»

– А сейчас не играешь?

– Не-а. – Он снова раскидывается на кровати, – сейчас я ничего не делаю.

– Ага, только достаешь меня с этим зоопарком. Слушай, Замерзший Робот, ведь мы же ничего особенного на субботу не планировали.

– Не называй меня так!

– Ладно-ладно.

Он швыряет в меня подушку и попадает мне в лицо.

– Эй! – Я тру щеку, как будто подушка действительно может сильно ударить.

– Извини, я просто хотел привлечь твое внимание – у меня идея.

– Какая?

Он сползает с постели, садится возле нее и хлопает по полу рядом с собой. Я усаживаюсь, упираясь затылком в каркас кровати. Наверное, ему надоело, что я сую нос в его дела.

– Я подумал: я собираюсь умереть вместе с тобой, а сам даже не знаю, какой твой любимый цвет.

Я зажимаю рот рукой и качаю головой. Какой же ты чудной, Замерзший Робот. Раздумывая над его ответом, я убираю руку ото рта и провожу ею по ковру – он намного чище, чем в нашей с Джорджией комнате: ни крошек от чипсов, ни ниток среди ворсинок.

– Так что? – спрашивает он.

– Мой любимый цвет не расскажет обо мне ничего нового.

Он придвигается ближе, упираясь в меня плечом.

– Ладно. Но расскажи о себе хоть что-нибудь. Как-то неправильно, что мы совсем не знакомы.

– Совсем не знакомы? Да ты столько всего про меня знаешь. Черт, твоя мама там готовит обед специально ради меня! – Увидев его непонимающий взор, я поясняю: – Турецкие блюда. Она стряпает что-то турецкое в мою честь. Потому что я…

Он машет рукой, заставляя меня замолчать:

– Ты понимаешь, о чем я. Не эту ерунду. – Глаза Романа округляются, и он становится похожим на щенка. Очень грустного щенка. – Мне хочется узнать что-то настоящее. Что-то, чего не знает никто на свете.

Уголки рта опускаются вниз, и сходство с щенком усиливается.

– Я не могу спать в носках, но у меня всегда холодные ноги, и это большая проблема.

Я вижу, как на щенячьей мордочке появляется человеческая кривая улыбка. Он переводит взгляд на мои серые конверсы{ Конверсы – кеды производства американской компании Converse.}.

– Мэдди ненавидела носки.

– Правда?

– Ага. Говорила, что в носках у нее ноги задыхаются.

– Умная девочка.

– Такой она и была, – подтверждает он и вдруг кладет голову мне на плечо, и я не знаю, что мне делать. Наверное, он ищет утешения, но мне нечего ему дать – и я в отчаянии. Неловко прижав руки к бокам, я тихо напеваю Двадцать четвертую симфонию Моцарта.

Роман, кажется, не против. Он не отодвинулся, и я чувствую, как медленно поднимаются и опускаются его плечи в такт дыханию. В последнее время я стала обращать гораздо больше внимания на то, что поддерживает в нас жизнь: вдохи и выдохи, биение сердца.

– Ты не разозлишься, если я кое-что спрошу?

– Что угодно.

– Я знаю, ты винишь себя в смерти Мэдди. А твои родители?

Роман напрягается всем телом, но не поднимает головы с моего плеча. Даже, пожалуй, еще сильнее облокачивается на меня, как доска, прислоненная к стене.

– Они об этом не говорят. Но мама до сих пор плачет каждый вечер – я слышу. Она пытается держать лицо, и вроде это получается, но я знаю, что внутри нее что-то сломалось. Из-за меня. Нет, думаю, они не винят меня – по крайней мере, не говорят этого вслух, – но, наверное, лишь потому, что боятся потерять еще и сына.

Сердце сжимается. Я закрываю глаза и пытаюсь забыть слова Романа, но лицо его матери так и стоит перед глазами. Я вижу, как она склоняется над телом сына: одежда пропитана речной водой, лицо посинело, рот открыт, язык раздулся. К горлу подступает желчь, и я отодвигаюсь подальше.

Качнувшись, Роман садится прямо и снова подтягивает колени к подбородку, принимая свою любимую позу складного стула. Люди такие забавные: чем дольше с ними общаешься, тем больше понимаешь, что у каждого есть свои излюбленные движения. Все хотят верить, что каждый день особенный и может нас изменить, но на самом деле определенные вещи, похоже, с самого начала в нас закодированы.

Не знаю, всегда ли Роман улыбался такой полуулыбкой и складывался стульчиком. Может быть, это началось после смерти Мэдисон. Но одно ясно: его тело всегда настороже, словно он идет по канату высоко над землей. Думаю, потенциальная энергия Романа защищает его от боли этого мира, говоря: «Улыбайся, скоро все закончится» и «Свернись поплотнее, и не будешь чувствовать столько боли». Возможно, даже после смерти энергия будет жить дальше и совершать эти движения. Интересно, у его мамы в памяти останутся его привычки? Или она будет представлять, как ее сын забрасывает мяч в кольцо? Или, возможно, запомнит его таким: растянулся на кровати, делает наброски или уткнулся в томик Жюля Верна?