Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста - Алексей Всеволодович Малашенко

по три жены. На всех подруг жизни некоторым из них, утомленным служением безопасности государства, сил не хватало. Дамы скучали. И одна, хотя бы для виртуальной самореализации, постаивала у окна, что напротив нашего общежития, демонстрируя себя советским соседям.

В переводческой квартире обитали холостяки или те, кто прибыли в Батну без жен. И вот один из нас, назовем его Гена, он переводил с французского, стал поглядывать в окно напротив, где появлялась «распутница». Она помахивала ручкой, а он ей из чисто этнографического интереса тоже помахивал. Мусульманская жена пошла дальше и стала демонстрировать себя слегка обнаженной. Как тут не вспомнить каирских барышень с их «мистер, мистер…».

В те времена это выглядело не более чем пикантная история. Пококетничали и разошлись. Но если экстраполировать ту ситуацию на нынешнее исламистское время, то мало не покажется. В 1990-е годы, когда в Алжире шла гражданская война с исламистами, в которой погибло от двухсот до двухсот пятидесяти тысяч человек, Генина легкомысленность запросто могла обернуться небольшим терактом. То, что в семидесятые смотрелось интрижкой, тридцать лет спустя могло привести чуть ли не к столкновению цивилизаций. Впрочем, и тогда обстановка весьма накалилась.

Жандарм за легкомысленной неверной супругой приглядывал и как-то застал ее на месте преступления. Углядел он, что в окне напротив его жене отвечают. Выяснил жандарм, кто этот махальщик и решил отомстить обидчику.

Фланируем мы с Геннадием по батнинской улице, и вдруг на нас набрасывается мужчина в жандармской форме, вытаскивает пистолет и громко кричит на алжирском диалекте. Я сообразил, в чем дело, но прикинулся дурачком. Благо, к нам подскочили проходившие мимо другие жандармы и успокоили своего сослуживца. Однако факт остается фактом, публичный скандал имел место, о чем нами тотчас было доложено по команде.

Спустя два дня участников уличного недоразумения пригласили к старшему переводчику капитану Харисову. Вызывали поодиночке, показывали «паспортные фотографии» жандармов. Не сговариваясь, мы опознали того самого оскорбленного мужа. О деталях его агрессивного обвинения особо не расспрашивали, да нам это было и ни к чему – не подводить же Гену.

Прошло несколько дней. Вечером по городку прокатился крик. Около дома напротив стоял фургон, куда заталкивали вещи, рядом бегали плачущие дети. Размахивал руками «наш» жандарм. Это продолжалось минут тридцать. Потом фургон уехал, и все разошлись.

Наутро ко мне подошел знакомый жандарм, улыбнулся и… поблагодарил. Ничего не поняв, я спросил:

– За что?

– За то, что вы нас избавили от этого, – он помедлил, – стукача (indicateur по-французски, узнать этот термин по-арабски так и не сподобился. – А. М.). Этот гад нас закладывал начальству. Да и бабы его… – жандарм поморщился и пробормотал на диалекте нечто непереводимо-матерное.

Реутов в связи с этой историей резонно заметил, что соблазнением жандармских жен можно считать и его занятия на балконе гимнастикой… Однако руководство все же посоветовало какое-то время не выходить на балкон и даже задергивать шторы.

О работе поведал, о нарушениях дисциплины тоже. Время вспомнить о культурной жизни. Как и во всяком гарнизоне, у нас был клуб – несколько подвальных с белыми стенами комнат, в самой большой из которых проводились парт– (простите, проф-) собрания. Там же по праздникам устраивались и концерты художественной самодеятельности. Их главным номером был хор. Он немного походил на хор из великого фильма «Анкор, еще анкор». Но у нас было искреннее и веселее. Пели от души – все, кто мог, и мужчины, и женщины. Любили песню Анны Герман «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома…». В самом деле, и звезда незнакомая светила, и от дома были оторваны. Но открывались концерты другой, «официальной» песней, начинавшейся словами:

Победит в борьбе народ,

Победит в борьбе народ.

За свободу, за свободу

Пусть вся Африка встает…

Музыка песни больше подходила для традиционных плясок глубинных африканских племен, в арабском Алжире звучала неуместно, но другой у нас не было.

Хор и чтение стихов (я исполнял отрывок из «Василия Теркина») в какой-то момент себя исчерпали. С приездом моей Наташи возникла идея постановки спектакля. У ряда товарищей обнаружились артистические таланты, и начались репетиции. Была в нем и сценка о бедной девушке, которая очень обрадовалась, узнав, что ее кавалер посещает магазин «Березка».

На новый 1976 год я получил боевое задание – найти и срубить елку. Покатался по окрестностям полдня. Елок вокруг Батны не обнаружил, Но красивую сосенку нашел. Ехал обратно и напевал «В Батне родилась сосенка…». Украсили деревце тем, у кого что было, – отыскалось несколько стеклянных шариков и одна хлопушка, но новогодние традиции соблюли.

Помимо «зала» в подвальном клубе было пространство, хотя и очень ограниченное, для пинг-понгового стола, швейная комната и шахматная. Там на стене висела фотография – министр обороны маршал Гречко играет в домино с матросами. В шахматы играли редко, хотя чемпионат между факультетами один раз состоялся.

Батнинский гарнизон становился «малой родиной». Мы обжились. На крыше нашего дома впервые самостоятельно пошла дочка Маша.

На батнинских улицах здоровались со знакомыми алжирцами, в расположенной неподалеку лавке брали продукты в кредит. На работе ко мне подошел незнакомый офицер и протянул раскрытую пачку сигарет, пояснив, что его приятель, хозяин магазинчика, сказал, что сигареты забыл у него русский, с которым он говорил по-арабски: «Мы сразу сообразили, что это был ты». Мы привыкли говорить на алжирском языке. Не диалекте, а именно по-алжирски, перемешивая арабские слова с французскими. «Открой дверь» – звучало как «фатх la porte».

Не могу сказать, что я полюбил Батну, но после двух лет командировки, казалось, что живу здесь чуть ли не вечно. Потому и не задумывался о том, что рано или поздно Батна останется для меня маленьким кружочком на карте Африке.

Особой меланхолии в связи с отъездом мы не испытывали. Зато сам отъезд оказался более чем экзотичным.

Сначала все шло хорошо. Тот же вокзал, та же электричка из двух вагонов и пересадка в Эль-Горрах. Поезд на столичный город Алжир запаздывал, смеркалось, было как-то поэтично, и в голове сложился стих:

Эль-Горрах, целуются ослы

(они впрямь целовались – сам видел),

Эль-Горрах до дома пересадка…

Дальше забыл, но первые строки показались романтичными.

Пришел, поезд, в котором сидячих мест для нас не оказалось, – начальники об этом не позаботились. Наши чемоданы погрузить не успели – повторяю, поезд выбился из расписания, – бросив на эль-горрахском полустанке.

В тот драматический момент мне бросилась в глаза прицепленная к одному обернутому тряпкой чемодану маленькая фанерная бирка «Mr. Gavriliuk».

Вагон был забит, и жена с полуторагодовалой дочкой прижалась к стенке в тамбуре. Дочка плакала. Состав набирал скорость.

«Мы же иностранцы», – с горьким отчаянием пожаловалась жена арабиста Геннадия Дуренкова. «Это они у нас иностранцы, а мы у них засранцы», – ответил Гена сентенцией, которая достойна быть внесена в энциклопедию советской разговорной лексики.

Нервы у меня сдали. Первый раз в жизни я остановил поезд стоп-краном и выпрыгнул на перрон. Прибежали жандармы, которые ничего не могли понять. Я орал (на диалекте), что моей жене и ребенку нужно место. Жандармы были ни в чем не виноваты, но пообещали помочь. Я выдохся скандалить, они вежливо погрузили меня обратно в вагон. Поезд поехал дальше, а мы так и простояли почти всю ночь в тамбуре. Скандалить в «штабе» в Алжире не получилось. Там все оказались не при делах, говорили, что ничего не знают. Хорошо, что доставили в целостности и сохранности брошенные в Эль-Горрах чемоданы и коробки.

Вот так дико, по-хамски закончилась служба в батнинском гарнизоне Алжирской Народно-Демократической республики.

По возвращении мне предложили остаться в армии, даже пообещали посадить сразу на майорскую должность – после двухлетней службы я дослужился только до старшего лейтенанта. Но, вспомнив про Мары, про ПУАЗО