Последняя гостья - Меган Миранда

Паркер назвал это одержимостью, но нет, это была не она.

Одержимость я видела в кипах рисунков в мастерской моей матери, в лодках, выходящих в океан еще до рассвета день за днем. Одержимость была тем тяготением, которое не давало сойти с орбиты, силой, к которой притягиваешься, двигаясь по спирали, даже если смотришь при этом в другую сторону.

— Если говоришь о чем-то, это еще не значит, что так и сделаешь, — наконец ответила я. Другой вариант из возможных был слишком мучительным — она звала на помощь, а мы просто отступили подальше и наблюдали.

Паркер тяжело вздохнул.

— Порой она так пристально смотрела на свои вены… — Его передернуло, и у меня учащенно запульсировала кровь. — Неизвестно, что происходило у нее в голове. Если все обобщить, это объяснение выглядит наиболее логичным.

— Но почему они были настолько уверены, что это вообще ее записка?

— Сравнили с образцами ее почерка. — Он наконец поднялся со ступеньки и вытащил ключи от дома.

Значит, я все-таки ошиблась, предположив, что мобильник представлял опасность. Он нашелся там, где ему не следовало быть, но за прошедшие одиннадцать месяцев мог попасть в дом разными способами. Может, Сэди обронила его по пути к краю утеса или оставила рядом со своими золотыми сандалиями. Может, кто-то заехал за ней тем вечером, когда я заезжать не стала. Тот, кто нашел телефон и под влиянием минутного импульса забрал его. В попытке уберечь нечто достойное, что было в нем, то, что следовало держать в тайне.

Теперь, зная о фотографии Коннора и его имени в контактах, я задумалась: неужели это был он? Неужели он каким-то образом заполучил ее телефон и запаниковал, хорошо представляя, что может быть внутри. И потерял или оставил его в суматохе той ночи, когда приехала полиция. Потому и явился в «Голубую мухоловку» сегодня сразу после меня. Будто услышал, что в доме побывали посторонние, и встревожился.

В конце концов, есть способы прищучить человека, не сажая его в тюрьму. Подать гражданский иск о смерти в результате неосторожных действий. Я слышала о таких в новостях — когда виновные доводили кого-нибудь до самоубийства, убеждали совершить его, давили, не давая увидеть другого выхода, и получали заслуженное наказание благодаря родственникам покойного.

Существует столько видов правосудия. В том числе вызывающих больше удовлетворения, чем вид неподвижного бронзового колокола с меланхоличной надписью, бесконечно далекого от всего, что отличало Сэди при жизни.

Мне представилось, как она поспешно царапает записку. Комкает ее. Глядит в окно. Сжимает зубы.

Сэди не так уж часто писала от руки. Записи она вела в своем мобильнике, посылала эсэмэски и письма по электронной почте. Ноутбук на ее письменном столе всегда был открыт.

— Паркер, — сказала я, когда ключ был вставлен в замок, — а с какими образцами они ее сравнивали?

Его рука замерла.

— С ее дневником.

Но я снова покачала головой. Бессмыслица.

— Сэди не вела дневник.

Дверь со скрипом открылась, он шагнул через порог и обернулся.

— Значит, вела. Значит, ты многого не знаешь. Неужели это так странно — что она не стала посвящать тебя в подробности своего дневника? Она далеко не все тебе рассказывала, Эйвери. А если ты считала иначе, значит, ты слишком много мнила о себе.

Он захлопнул дверь и так нарочито резко повернул ключ в замке, что я услышала, как отозвался щелчок в деревянной раме.

Подумать только, а ведь я чуть было не показала ему телефон Сэди.

* * *

Паркер с самого начала не желал видеть меня здесь. И ясно давал это понять как словесными, так и прочими способами, даже когда решение уже было принято. Гранту нужна была недвижимость моей бабушки, которой я так или иначе рисковала лишиться. Ипотеку удалось выплатить благодаря небольшой сумме, полученной по страховке жизни моих родителей, — ее все равно не хватило бы надолго, зато она подарила мне ощущение места, которое я с полным правом могла назвать своим домом. Так что главной проблемой стал не остаток ежемесячных выплат. А все сопутствующие расходы — страховка, налоги, коммунальные услуги. Пришли последние счета за лечение бабушки, и вдруг все обязательства свалились на меня. Но все-таки у меня был дом. А больше мне было некуда податься. Из-за приезжих цены взлетели и вытеснили нас с рынка жилья, так что самое большее, на что я могла бы рассчитывать, — это лишь квартира на расстоянии нескольких миль от побережья.

На дом нашлись и другие покупатели — жители Стоун-Холлоу, не желающие, чтобы участок отошел под строительство недвижимости, сдающейся в аренду, — однако Ломаны предложили мне не просто сделку. Но и шаг в их мир, жизнь на их территории, возможность стать частью их круга общения. И я продала Ломанам дом, а вместе с ним и душу.

Когда Грант посулил мне их гостевой дом, а я сказала, что этот пункт должен был закреплен в письменном виде — опыт научил меня не верить на слово никому, несмотря на все благие намерения, — он запрокинул голову и расхохотался, как сделала бы Сэди. «А ты не пропадешь, детка», — вот что он мне сказал. Комплимент был ничтожнейший, но я помню, как в тот момент меня окатила теплая волна тепла. И я поверила, что и впрямь не пропаду, что и он разглядел это во мне.

Но позднее, после того как Грант оформил бумаги, я услышала их спор. Паркер говорил слишком тихо и невнятно, но я слышала, как Сэди упрекала его в эгоизме, а Грант ровным тоном объяснял, что все уже решено и это не обсуждается.

После этого Паркер прекратил спор, но только он один никак не помог мне с переездом.

Бьянка взяла на себя практические вопросы — помогла мне завести почтовую ячейку и указала свой адрес в качестве физического местонахождения, так что теперь мое существование было официально связано с ними: Эйвери Грир, для вручения по адресу Лэндинг-лейн, дом 1.

Сам Грант помогал с вещами в бабушкином доме, нанял нескольких грузчиков для перевозки коробок, осмотрел участок, общую конструкцию дома, состояние комнат. Изучал все досконально, оценивал, решал, постоит дом еще или пойдет под снос.

Сэди тоже приезжала, заявляя, что иметь дело один на один с Грантом Ломаном никому не посоветует, но я с благодарностью принимала его деловую хватку со всем ее грубоватым отсутствием сентиментальности.

Мне казалось, в его руках я обретаю форму. Там снятая стружка, тут деталь, признанная излишней и отброшенная. И так до тех пор, пока от тебя не остается лишь то, что стоит сохранить. Жестко и эффективно, как он подходил в равной мере и к проектам, и к людям.

В конечном итоге у меня остался только штабель коробок, помеченных красным маркером Сэди. С витиеватой «П» — «продать», с наклонной «О» — «оставить». Вся моя жизнь, упорядоченная ее умелыми руками.

Четыре коробки — с собственными моими вещами, которые стоило сохранить. Еще одна — набитая вещами моих родителей, бабушки и дедушки. Свадебные альбомы, памятные реликвии. Семейные портреты, записная книжка с рецептами из бабушкиной кухни, обувная коробка с перепиской, которую дедушка вел с бабушкой из заграницы. Папка с документами, согласно которым все некогда принадлежавшее им переходило в мое владение. Как будто переезжала не только я, но и вся моя предыстория. Все люди, которые привели меня к этому моменту во времени.