Царство страха - Хантер С. Томпсон

Некоторые пытались бежать по Бальбоа, к улице Стейт, но выхода не было и там - копы перегородили улицу, выстроившись «клещами», и быстро надвигались, избивая до полусмерти каждого, кто попадался им под руки. Иные демонстранты пытались сбиться в кучу, держа свои транспаранты и скандируя: «Держимся вместе! Держимся вместе!»

В какой-то момент я оказался в самом пекле - копы на­двигались со всех сторон, и ничего не оставалось делать, кроме, как искать спасения в отеле. Однако, у дверей стояли два копа и отказывались пропустить меня внутрь. Они сжимали дубинки обоими руками, держа их перед собой, и отгоняли всех от входа.

К этому моменту людей уже мудохали в паре метров от меня. Мне оставались считанные секунды, когда я наконец прорвался через этих церберов с криком «я тут живу, мать вашу! Плачу пятьдесят долларов в день!» Я оказался внутри, ад остался позади, и я уже не видел, что происходило на тротуаре. По какому-то невероятному везению в этот день я взял с собой ключ от номера, хотя обычно оставлял его у портье. Меня спас этот ключ, да еще и безумная непоколебимая уверенность, звучавшая, должно быть, как вопль распятого Иисуса. Ведь я в самом деле жил тут! Платил наличными за этот долбанный номер! И я никак не мог представить себе, что эти козлы в синей униформе имеют малейшее ПРАВО не пустить меня в мои оплаченные апартаменты.

Я верил в это беззаветно, и этой веры хватило на то, чтобы удержать их дубинки на ту секунду, в которую я прошмыгнул в холл отеля... Однако эта вера погибла, когда через несколько дней или даже недель я, наконец, понял, что эти копы и в самом деле собирались меня отмудохать. Не меня персонально, но некоего анонимного «Врага», одного из толпы «негодяев», явившихся в Чикаго с намерениями, вызывавшими у мусорни только страх и ненависть.

Именно поэтому меня так трясло, когда я, наконец, оказался в своем номере, быстро запер дверь и накинул цепочку. Не то, чтобы я испугался тюрьмы и избиений. Таким об­разом меня охватывал медленно подкатывающий шок, шок от понимания того, что я больше не стою в изящной позе и не Разъясняю Свои Взгляды. Эти ублюдки все знали о моих взглядах, и все-таки они намеревались вышибить мне мозги. Им было глубоко плевать на то, что Национальный Комитет Демократической партии выдал мне специальную пресс-карту, гарантирующую неприкосновенность; их не волновало, что я прибыл в Чикаго как гость, с намерением поселиться в отеле, аккуратно уплатив все сборы и налоги, и что я не собирался причинять никому ни малейших неприятностей.

В том-то все и дело. Моя невиновность свидетельствовала против меня, делала меня потенциально опасным в глазах этих гнилых вороватых мразей, что рулили этим Конгрессом - Мэром Чикаго Ричардом Дж. Дэйли и Линдоном Бэйнсом Джонсоном, тогдашним президентом США. Эти свиньи плевать хотели на какие-то там Права. Они просто знали, чего хотят, и располагали достаточной силой, чтобы смести с земли любого, кто встанет на их пути.

Пока не забыл, скажу одну важную, на мой взгляд, вещь насчет всего движения протеста шестидесятых годов. В то время казалось, что между гражданами и государством (или «системой», или «истеблишментом») шел некий диалог. Если вы боролись за свое Право, существовали шансы, что к вам прислушаются, неважно, признавалось это официально или нет. Норман Мейлер сказал давным-давно по тому же поводу, что он впервые ощутил, что между ним и Белым Домом существует реальная связь только после избрания Кеннеди президентом. Даже, когда к власти пришли такие люди, как Джонсон и Макс Банди - и даже такие, как Пэт Браун и Булл Коннор - шум, который мы поднимали, явно достигал ушей власть имущих и не раз заставлял их менять свою по­литику... даже если формально эти люди отказывались гово­рить с нами. Так что сам акт протеста, пусть даже сопровож­даемый насилием, в конечном итоге можно было рассматри­вать как демонстрацию исполненной оптимизма веры (по большей части подсознательной, я думаю) в благоразумных «старших», тех, кто способен изменить положение - мы про­сто указывали им на не очевидные для них вещи и даже оп­ределяли политические реалии.

Эти ублюдки так никогда и не поняли самого главного - «Движение» выражало глубокую, беззаветную веру в Аме­риканскую Мечту. Люди, которые «боролись» в те годы, не были жестокими и циничными чудовищами, которыми их делал официоз. На самом деле в демонстрациях участвовали среднестатистические отцы семейств, которых лишь немно­го встряхнули, ненадолго оторвали от вредных привычек, от их ленивой, косной, повернутой на деньгах жизни... и уже однажды осознав свою внутреннюю уверенность, они несомненно поступали правильно.

Само Стремление Спорить, пусть и с применением насилия, подразумевает готовность оппонента прислушаться к вашим аргументам и доводам или хотя бы к производимому вами грохоту под видом политического протеста. В шестидесятые много раз случалось, когда облеченные властью люди резко меняли курс под давлением сложных обстоятельств: Джон Кеннеди по поводу Кубы и Залива Свиней, Мартин Лютер Кинг младший и война во Вьетнаме, Джин Маккарти и «закулисные перестановки в Сенате»; Роберт Ф. Кеннеди и его отношение к марихуане, и длинным волосам, и тому, что в конце концов стало Властью Фриков; Тед Кеннеди и ситуация с Фрэнсисом К. Моррисси, не говоря уже о сенаторе Сэме Эрвине, поменявшему свои убеждения по поводу прослушивания телефонных разговоров и «превентивных арестов».

В любом случае, в политике шестидесятых преобладало убеждение, что Хорошие Парни медленно и верно, порой неуклюже, но берут верх над Плохими Парнями. Самым ярким примером стало невероятное отречение Джонсона 1 апреля 1968-го года, в День Дураков. Так что никто всерьез не ожидал изменений, наступивших тем летом: сначала Чикаго, где Джонсон устроил на Конгрессе нечто вроде второго поджога Рейхстага, затем - появление во власти Эгню, Никсона и Митчелла, исполненных такой враждебности к переменам, такой глухоты ко всему, о чем говорили предыдущие десять лет, что потребовалось некоторое время просто для того, что­бы понять: орать на этих придурков совершенно бесполезно. Они рождены глухими и тупыми, изменить это невозможно.

Таков был урок, который я вынес из Чикаго. Выборы ше­рифа, в которых я участвовал два года спустя, оказались лишь повторением уже пройденного, как и в тот момент, ког­да в Грант Парке меня пнул дубинкой в живот один коп, ко­торому я показал пресс-карточку. В Чикаго я, наконец, уяс­нил: полиция США принимает в свои ряды мстительных убийц, которые занимаются тем, что нарушают те самые за­коны, которые должны охранять. Не далее как в четверг ве­чером на заседании Национального Комитета Демократиче­ской партии уже было недостаточно иметь журналистскую проходку; меня выставили из ложи прессы специально наня­тые на этот случай отставные копы, а когда я заартачился, то меня поставили к стене лицом и обыскали на предмет ору­жия. Тут я понял: если достаточно долго выражать свое недо­вольство, в этой стране тебя ждет тюрьма, будь ты хоть трижды прав.

Жаловаться было некому - вокруг сидели те самые лю­ди, которые платили унижавшим меня свиньям. Незваным гостем я явился на территорию вечеринки Линдона Джонсона, и меня с трудом терпели, пока я молчал. Если же мне не удастся держать рот на замке, меня немедленно попотчуют тем же, что и других непонятливых на Мичиган Авеню, или Уэллс Стрит, или в Линкольн Парке... именно - газом, ду­бинками толпы обезумевших копов, получивших от Дэйли-Джонсона карт-бланш на любые зверства, пока Хьюберт Хамфри рыдал от паров слезоточивой «радости» в своем но­мере на двадцать пятом этаже Хилтона.