Довлатов - Валерий Попов

Значит — уже обдумывает и готовит «аэродром» в Питере. Но прослужил-то еще меньше года! Сколько еще служить!.. Но служить тоже можно по-разному — можно и ближе к Ленинграду. Задача, стоящая теперь перед Довлатовым, проста, но трудна. Сформулировать ее можно так: чтобы написать «Зону» — надо покинуть ее. Оторвать липкие щупальца реальности — и воспарить. Здесь — не напишешь! Здесь писать то, что нужно для успеха вещи (и чего на самом деле порой в реальности нет), тяжело и даже как-то совестно. Это все равно что, работая на заводе и, естественно, заботясь о нормальном ходе дел вечерами грезить об авариях с человеческими жертвами. Нереально, неловко и даже где-то стыдно Литература не совпадает с реальностью — тем хуже для реальности!

Способность Довлатова на решительные шаги порой несовместимые с общепринятыми принципами, и сделала его личностью. Не каждый способен на такой прыжок: «А что скажут вокруг, те, с которыми так связан общими переживаниями, общей жизнью?»… Перебьются! Труба зовет. Другой бы так и «изучал жизнь» всю жизнь и выше бы не поднялся. И что бы имели мы, читатели? Трогательные письма и юношеские стихи, которые сам Довлатов не включил ни в один свой сборник? Еще одно описание реальной жизни Коми АССР, объективное и где-то даже смелое, поскольку время уже требовало смелости в описании реальности? Проще говоря — мы имели бы еще одного уважаемого сыктывкарского писателя (я вовсе не говорю — плохого). Но Довлатов хочет другого. Он должен создать супертекст, который сразу поставит его выше всех!.. А уж как пострадает при этом реальность — дело десятое. Он должен быть там, где делается литература, разобраться и победить.

«Донат, как бы сделать, чтобы кто-нибудь, Володин или Торопыгин, прочел “Голубой паспорт”. Я думаю, что если когда-нибудь буду писать серьезно, то в прозе.

Написал я длинный рассказ 23 страницы “Стоит только захотеть”, но я его порвал.

Может быть, я и мог бы написать занятную повесть, ведь я знаю жизнь всех лагерей, знаю множество историй и легенд преступного мира, то есть как говорится по-лагерному, по фене — волоку в этом деле.

НО ТУТ НАДО ОЧЕНЬ ХИТРО НАПИСАТЬ, ИНАЧЕ САМОГО ПОСАДИТЬ МОГУТ.

Накопилось две тетрадки. Рассказывать могу, как Шехерезада, три года подряд.

Пишу повесть “Завтра будет обычный день”, детектив, с погоней и стрельбой, суть в том, что кто-то должен делать черную работу».

А где же «Зона»? Довлатов все яснее начинает понимать — хватит набираться впечатлений, такая «активная пассивность» никуда не приведет. Надо садиться за работу по-настоящему, а для этого покончить со службой. Заскочим чуть вперед — посмотрим окончательный вариант «Зоны»:

«…Я вспомнил, какие огромные пространства у меня за спиной. А впереди — один шестой барак, где мечутся люди. Я подумал, что надо уйти… Но в эту секунду я уже распахивал дверь барака. Онучин был избит. Борода его стала красной, а пятна на телогрейке — черными. Он размахивал табуреткой и все повторял:

— За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете! Гадом быть, ни за что!

Когда я вошел… Когда я вбежал, заключенные повернулись и тотчас же снова окружили его. Кто-то из задних рядов, может быть — Чалый, с ножом пробивался вперед. Узкое белое лезвие я увидел сразу. Но эту крошечную железку падал весь свет барака.

— Назад! — крикнул я, хватая Чалого за рукав.

— От греха, начальник, — сдавленно выговорил зэк.

Я ухватил Чалого за телогрейку и сдернул ее до локтей. Потом ударил его сапогом в живот. Через секунду я был возле Онучина. Помню, расстегнул манжеты гимнастерки. Заключенные, окружив нас, ждали сигнала или хотя бы резкого движения. Что-то безликое и страшное двигалось на меня».

Великолепная, жуткая сцена. Но насколько она характерна или, скажем, типична для реальной жизни?

Конечно же, любое советское предприятие, что зона, что завод, стремилось работать так, чтобы свести возможные ЧП к минимуму. И это им большей частью удавалось — иначе меняли руководство. В нормальной зоне количество бунтов, драк, убийств и побегов было весьма невелико — и задача образцового солдата Довлатова была как раз в том, чтобы этого не было вообще. Довлатов-солдат душил Довлатова* писателя: задачи их были диаметрально противоположны. Значит, пора уже сказать солдату «гуд бай!» В письмах отцу Довлатов клянется, что играть «на местной экзотике» он не намерен. И это правильно — слишком бурные, шокирующие события в сочинении «тянут одеяло на себя» и, как правило, отодвигают качество на второе, если не на третье место. Этот сорт литературы не привлекает его. Но и писать о «нормальной» жизни охраны — рядовых дежурствах, политзанятиях и спортивных состязаниях (что на самом деле и представляет собой главное содержание жизни охранника) — значит заранее проиграть свою литературную судьбу. «Зону», которая его прославила, еще предстоит сочинить — никакие «моментальные снимки действительности» литературу не создадут. Ее предстоит выстроить самому, выбирая из увиденного нужное и безжалостно отбрасывая остальное. Так что же описывать? Суровый климат, строгую природу Севера? Стыдно, наверно, читателям подносить такую «джеклондовщину». Что же он вынес отсюда? Шесть почетных грамот за отличную стрельбу? Все предстоит сочинить, а потом перенести на бумагу. Поэтому «Зону» он написал уже намного позже того, как вырвался из лагеря, а вырваться было необходимо быстро, пока эта жизнь не стала привычной, рутинной, а может, даже родной и самой важной для него. Но литература — важней. Нужна была долгая мучительная работа, которую в лагере не сделаешь.

«Я остановился, посмотрел на Фиделя. Вздрогнул, увидев его лицо. Затем что-то крикнул и пошел ему навстречу. Фидель бросил автомат и заплакал. Стаскивая зачем-то полушубок, обрывая пуговицы на гимнастерке.

Я подошел к нему и встал рядом.

— Ладно, — говорю, — пошли».

Вы, конечно же, помните сцену конвоирования обезумевшего от отчаяния и пьянки героя «Зоны» Алиханова его страшноватым сослуживцем Фиделем, мало в чем уступающим уголовникам… Если бы все служебные командировки выполнялись как эта, изображенная Довлатовым, — жить и служить в «зоне» было бы просто невозможно. Жизнь охраны. конечно же, была нелегка. При этом безумные попойки и пьяные разборки между солдатами случались крайне редко; в письмах Довлатов сам пишет, что вино поблизости не продают, а тащиться за ним на «большую землю» — далеко и небезопасно. В повести создан совсем другой образ «зоны», поистине адский: «Мир, в который я попал, был ужасен. В этом мире дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировкой и насиловали коз. В этом мире убивали за пачку чая. В этом мире я увидел людей с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим». Этот мир был создан Довлатовым с одной целью — противопоставить его автору, который мучительно пытается в этом аду сохранить в себе человека. И для того же вместо веселого и доброго Додулата, который был ему верным другом и по-настоящему помогал, Довлатов делает «главным лицом» охраны алкаша и выродка Фиделя.

Подобные «метаморфозы» мучают, отнимают силы писателя, доводят до отчаяния — но если это кажется необходимым, то надо это делать, пускай из последних сил! И нести ответственность перед реальностью, которая потом оскорбляется и обвиняет тебя в злом умысле. Такие «дела» преследовали Довлатова постоянно. Но он находил в себе силы (которые, в конце концов, иссякли) писать, как считал нужным. Правда литературы для писателя важней правды жизни. Но чтобы создать литературу, надо для начала отстранить от себя жизнь и глянуть на нее не сочувственным взглядом добросовестного ее участника, а хищным взглядом писателя. Жить правильно и по уставу (а иначе в армии жить тяжело) — а писать нечто другое и выдавать это «нечто» за главное как-то неловко и даже слегка стыдно… Живешь нормально — а пишешь ужасы? Но делать нечего — надо «оторваться»!