Рулетка еврейского квартала - Алла Дымовская

Гости орудовали приборами (тяжким фамильным серебром гигантских размеров, которое от старости никогда не удавалось полностью отчистить от оксидного налета) – ложками, не помещавшимися во рту, и пудовыми, ничего не режущими ножами, которые воспрещалось часто точить, чтобы не утончались клейменные лезвия. Пили шампанские вина и херес, сладкое красное и марочный портвейн, мужчинам дозволен был коньяк. Но то выходило одно название, что пили. На всю ораву каждого напитка имелось по бутылке, а коньяк – подумаешь, что «Мартель», находился в уже до половины отпитой емкости. Так полагалось, а вовсе не от жадности. Это являлось неким свидетельством благородно-трезвого образа жизни, похвальной умеренности, а дамам и упаси бог попросить второй бокал шампанского. Тут же пойдут нехорошие перешептывания и скользкие взгляды.

И, конечно, – все равно, что Новый год, – застолье сопровождалось обязательной программой. Толстуха Эста Вейц уже отбренчала на дедушкином кабинетном рояле нечто неузнаваемое, но объявленное как «Лунная соната» бедняги Бетховена, совершенно непонятно, какая ее часть. И дядя Кадик, под умилительные взгляды бабушки, прочитал «с выражением» Надсона, отчего-то почитаемого в семье за великого еврейского поэта. Младшая Лара Азбель, теперь жена Венички Берлина, спела без аккомпанемента, занудно и приторно, чудный романс «Белой акации гроздья душистые». После должна была быть очередь Сони с французскими стихами Рембо. А за ней уж и внучка Полянских Ляля – полнокровная тридцатилетняя девушка, брюнетка с усиками – готовилась пропеть отрывок из малоизвестной широкому кругу оперы «Дочь кардинала». К чести Ляли надо сказать, что голос у нее был хорош, мелодичен и глубок, но с трагизмом застарелая невеста перебарщивала, чем добивалась «противоположного», комического эффекта.

Соня своего выхода нимало не пугалась, французского языка никто кроме нее из присутствующих не знал, можно было пропускать фразы и нести отсебятину. Вероятно, именно поэтому Соня всегда читала Рембо одинаково превосходно. Жаль лишь, что некому получалось оценить стихи по достоинству.

Когда Соня, отбыв положенное на виду и потешив самолюбие всех Гингольдов, села на свое место, разговор бабушки, Раечки Полянской и ближней к ним Лары Берлин как-то сам собой завертелся вокруг Сони. Уже доедали остатки фаршированного индюка, и поглощение пищи теперь допускало вольную, нецентрализованную беседу.

– Как Сонечка выросла за последний год! – свысока, желая выглядеть как более зрелая дама, отпустила замечание Лара Берлин, уже начинающая полнеть шатенка со змеиными, в синеву, глазами и хищным, прямым носом. – Конечно же, Эсфирь Лазаревна, я имею в виду облик познавательный.

– Наша Соня круглая отличница в институте, учит три языка, плюс латынь, плюс древнегреческий, хотя для диплома достаточно двух! – не упустила случая похвалиться бабка. Впрочем, любая из присутствующих за столом женщин, да и не только женщин, сделали бы то же самое.

– Сколько ей осталось? – поинтересовалась Раечка Полянская, чуть глуховатая, но самая доброжелательная из всей старорежимной компании.

– Три курса, а там Годя уже будет стараться с распределением, – живо откликнулась бабка.

Молодая мадам Берлин, гордясь своим замужним статусом, тут же задала самый животрепещущий для нее вопрос:

– Эсфирь Лазаревна, дорогая, а как вы полагаете поступить с Сонечкой в дальнейшем? Ну, вы меня понимаете. Есть ли у вас на примете кто-нибудь? – и Лара Берлин кокетливо, со смыслом хихикнула, прикрывая плотоядно пухлый рот ладошкой, одновременно не упустив случая сверкнуть превосходным солитером на пальце, подаренным ей щедрой свекровью Фаиной Исааковной.

– Нет, Ларочка, пока нет, – притворно вздохнула бабушка, – ты же знаешь, само собой, наша Соня никуда не выходит. А в педагогическом почти одни девочки.

– Лара, ты что, забыла, у нас товар с примесью, – не преминул уколоть мстительный Кадик, перехвативший обрывок дамского пересуда. – Разве кто-то из присутствующих согласится?

Соня покраснела, хоть и против воли. К публичным унижениям она все никак не могла привыкнуть. И ведь дело было не в согласии. А только ни у Берлинов, ни у Вейцов, ни у Полянских, не говоря уж об Азбелях, не имелось в семьях ни одного юноши, подходящего ей по возрасту. И вообще среди внуков только у Раечки Полянской оставался неженатый мальчик Яша двенадцати лет.

– Да, это, конечно, проблема, – поджала губки Лара Берлин, урожденная Азбель.

– Никакая не проблема, – вдруг откликнулась Раечка, – вот, к примеру, взять Фонштейнов, да вы их знаете, мой Ося лежал у Ромы Фонштейна в «Бурденко» с язвой. И надо сказать, тот хирург от бога, до сих пор все тьфу-тьфу! Так у них есть сын подходящих лет.

– Это какие Фонштейны? Не те, чья двоюродная сестра замужем за племянником Фаины? – уточнила бабушка.

Тут откликнулась и сама Фаина Исааковна:

– Те самые. Старинная семья, с достатком, не так чтобы очень, в смысле, не то что у нас или у вас, но весьма приличные, – подтвердила старая мадам Берлин.

– Фаечка, душа моя, надо как-нибудь устроить так, чтобы Фонштейны заглянули к нам на обед, лучше с этим их сыном. Ты можешь нам помочь? – поинтересовалась бабушка.

– Ах, зачем беспокоить мамочку, – вмешалась немедленно капризная Лара Берлин, предвкушая занятное сватовство. Всем давно было известно, что Фаина Исааковна ее баловала и, как невестке, многое позволяла. Еще бы, Азбели ведь куда богаче всех Берлинов вместе взятых! – Я и сама все устрою в лучшем виде. С Евой Фонштейн, Ромочкиной женой, я, можно сказать, на короткой ноге.

– Вот и чудесно, – повеселела бабушка, понимая, что ей выпадает шанс решить разом все проблемы с Соней. – А как, кстати, зовут их мальчика?

– Лева. Лев Романович. Не правда ли, красиво? Ему скоро двадцать один, и он милый, – охотно пояснила Лара и возвышенно закатила глаза.

Так Соня впервые в жизни услышала имя Левы Фонштейна и заочно, еще не зная его в лицо, познакомилась со своим будущим мужем.

Поселок Кратово. 1990 год. В ночь на 5 февраля.

Напрягая мускулы в последнем усилии, Инга почувствовала, что веревка поддается. Хоть и врезается в запястья со все возрастающей «ослепительной» болью, наверное, до кости. Впрочем, свои завязанные за спинкой стула, посиневшие руки она увидеть не могла. Примотанная рядом на таком же алюминиевом барном стульчаке Катька Рудникова перестала подвывать и всхлипывать и сквозь сопли зашептала Инге:

– Ты что делаешь, дура ненормальная? У тебя уже пальцы все в крови!

– Тише ты! Надо сваливать отсюда, любым способом, – оборвала ее шепот Инга.

– С ума сошла! Не вздумай! Поймают, хуже будет! – захныкала Катька с того места, где остановилась.

– Хуже не будет, а ты плачь громче, чтобы эти козлы ничего не заподозрили, – подучила подругу Инга.

– Я боюсь! – захлебнулась сразу всеми жидкостями Катька.

– Я тоже! Ну, ничего, выберемся, я с тобой поговорю! – зловеще пообещала Инга подружке.