Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева

"Наш флот совместно с английскими и французскими кораблями разбил турецкую эскадру… — вспоминал Александр Христофорович. — Как объяснить, что это ожесточенное сражение… не нарушило доброго согласия между этими двумя дворами и Константинопольским Диваном?" А вот "отношения между Портой и Петербургом еще более обострились… Наконец, разрыв стал неизбежен".

К концу зимы из Петербурга вышла гвардия. "Публика без воодушевления отнеслась к новому разрыву… Слишком часто в прошлом этот давний недруг России и православной веры был покорен нашими армиями, он стал слишком слаб для того, чтобы внушать страх или ненависть. Все приготовились к новым успехам и рассматривали человеческие потери и финансовые затраты этой войны как неизбежное зло. которого требует честь и интересы нашей торговли".

25 апреля русские войска тремя колоннами перешли границу на реке Прут. Государь покинул Петербург в последние дни месяца. Бенкендорф, совершавший инспекцию в Витебской губернии, присоединился к нему по дороге. "С этого момента я начал многочисленные путешествия, очень часто располагаясь рядом с ним", — писал генерал.

Да, они изъездили в одной коляске половину империи и почти всю Европу. Александр Христофорович — единственная охрана, которую терпел император. А еще "Вы родились в рубашке" — слова Николая I, то есть выходите сухим из воды. С детства вписаны в августейшую семью. Действуете на бурного самодержца умиротворяюще. Обладаете завидной выдержкой, опытом, воспитанием, уживчивостью. Всех достоинств не перечесть. Словом, за два прошедших года император успел привыкнуть, что отбрасывает именно эту тень.

"ЕГО Я ПРОСТО ПОЛЮБИЛ"

Но прежде чем отправиться в путешествие — такое желанное и такое почетное, — следовало привести в порядок дела в столице. И среди этой круговерти опять всплыл Пушкин. Буквально накануне похода. В апреле, когда последние распоряжения горели в руках.

С некоторых пор шефу жандармов казалось, что Пушкин поселился у него в гостиной. Но дело обстояло хуже: поэт обосновался у Александра Христофоровича в голове. Это надо же себя так поставить, чтобы он, генерал-адъютант и кавалер, глава высшей полиции, отвечал на письма коллежского секретаря. Стыд!

Да живи они хоть в Пруссии — тоже, кстати, военная, субардинационная, беспрекословная монархия, — и Бенкендорф бы не стал терпеть, показал, что подобные отношения неуместны. Оскорбительны для него, заслуженного, ранами и орденами отмеченного человека, к тому же в летах. Сорок семь — не двадцать. Министерское кресло должно бы, кажется, оградить его от подобного бесчестья.

Но слово государя — закон, и он будет-таки отвечать на письма, возиться, вникать в склоки издателей по поводу "похищенной авторской собственности", кому-то, не пойми зачем, отданных стихов и невесть где тиснутых безгонорарно. И это накануне похода, когда дел невпроворот. Одна главная квартира, которой он, Бенкендорф, начальник… Одна охрана государя, за которую опять же с него спросят…

А тут: "Милостивый государь Александр Христофорович… Препровождаю при сем записку о деле моем с г. Ольдекопом…" Последний был виноват в том, что издал "Кавказского пленника" вместе с немецким переводом.

Какое шефу жандармов дело до Ольдекопа?

Главы "Онегина" проходили через его руки в царские и обратно с высочайшим одобрением. Извольте читать. Скучно! Автор болтлив мочи нет. По любому поводу страницы на полторы уходит в сторону. Хорошо, что рецепта брусничной воды в стихах не додумался приложить. Однако барышню жаль, истинно жаль. Добрая, доверчивая, таких в провинции много. А этот хлыщ… и вот что важно: нигде не служит, никому ничем не обязан и, как следствие, в тягость самому себе.

"Ярем он барщины старинной оброком легким заменил…" Это смотря в какой губернии. Если при большом тракте, где мужики могут сами торговать хлебом, то, конечно, "раб судьбу благословил". А если в недрах срединных губерний, куда и почтовые голуби через раз долетают, то за такое благодеяние могут и красного петуха пустить.

Был в прошлом царствовании Николай Тургенев, осужден по совокупности показаний, сам в Англии, чуть Михаила Воронцова в дело не запутал. Образованный малый. Любил порассуждать, "как государство богатеет", для покойного императора писал трактат по экономике, давал советы правительству. Словом, русский Адам Смит. Однако поехал в имение отца под Симбирском, посадил мужиков на оброк. Через год те оголодали и перестали слать деньги. В чем дело? Рожь продать не могут. Батюшка был у них и покупщик, и вербовщик. В город возил, с купцами спорил, никогда крестьян не выдавал. Так что Онегин не благодетель своим людям, а лентяй. Лишь бы отмахнуться.

Но девицу жаль.

В доме у Бенкендорфа образовалась целая дамская ложа, которую он дразнил "Татьяна к добродетели". Достойнейшая из смертных и самоуправнейшая из жен, Елизавета Андреевна. Три старшие дочки — младшим рано. Езжавшие к ним дамы.

Особенно всех всполошило "Письмо Татьяны". Но, заметьте, не сам факт признания. К этому со времен Руссо привыкли. А то, как нагло кавалер отказал влюбленной девушке. Ему-то, спрашивается, что было делать?

Александр Христофорович слушал вполуха. Никогда не встревал. Себе дороже. Но был и в его жизни случай. В 1816 г. мадемуазель Софья Петровна Толстая, московская барышня 16 лет, пылко влюбилась и хотела выйти за него замуж. "В этом браке меня устраивало все, кроме разницы в годах, — признавался Александр Христофорович, — мне скоро должно было исполниться тридцать, а ей было всего 16 лет; я вскоре должен был покинуть блестящие удовольствия высшего света" а она только входила в него".

А.Х. Бенкендорф с супругой. Литография XIX в.

Каково-то было Александру Христофоровичу читать откровения "бедной Тани"? Конечно, "мило поступил с печальной Таней наш приятель", явив чувство жалости и сострадания к ее "младенческим мечтам". Но вот как, оказывается, произошедшее выглядело глазами самой девушки:

Хорошо, что жена ничего этого не знала. С годами его восхищение перед ней прошло, сознание правильно сделанного выбора осталось. Когда-то Елизавета Андреевна была редкой красавицей. В родах и хлопотах многое растеряла. Но с тех пор, как их жизнь потекла, будто молочная рука в кисельных берегах, супруга точно застыла на теплом мелководье, и оно, плескаясь, смывало с ее чела морщинку за морщинкой. Погасли темные круги у глаз, кожа наполнилась новым матовым сиянием. Рисовавшая чету английская художница Элизабет Ригби обронила, что мадам Бенкендорф "в самом расцвете своей пленительности". Наверное, права?