Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева

Мнение спорное. Стихи были опубликованы в октябре 1825 г. вовсе не "без рассмотрения и пропуска цензуры". Речь могла идти только о распространении непропущенных строк, которые при печати отмечались отточиями. Однако полный вариант элегии стал известен по спискам, раньше сокращенного цензурой, поскольку, как писал поэт уже в ноябре: "Я и не думал делать из него тайну".

Последний его отзыв, как и июньский, весьма раздражен. Нечто вроде: зачем дергать его глупостями… недоразумение и только. Но именно после этого недоразумения за поэтом был восстановлен надзор. Говоря о Пушкине, исследователи часто доказывают, с одной стороны, его близость декабризму и сохранение прежних идеалов, с другой — необоснованность и оскорбительность правительственного недоверия. Но либо, либо…

13 августа Государственный совет "положил иметь за сочинителем Пушкиным секретный надзор", о чем не считалось "приличным" упоминал "в высочайшем повелении" по данному делу. Тем не менее сами чиновники должны были знать и уведомили друг друга секретными письмами.

Дело решилось не столько благополучно, сколько никак. Надзор велся и до этого. Зато Пушкин остался в Петербурге. Написанный 13 июля 1827 г. — в годовщину казни — "Арион" убеждал в сознательности действий поэта:

ЖАНДАРМСКАЯ МУЗА

22 августа Бенкендорф вернул Пушкину "Ангела", "Стансы", главу "Онегина" и "Графа Нулина" с милостивейшим разрешением печатать. Только в последнем поэта просили из соображения приличий заменить две строчки, где горничной не стоило "с барином шалить", а проникшему ночью в спальню барыни графу Нулину касаться одеяла. То же пуританское правило было применено к "Сценам из Фауста", где две строки про "модную болезнь" просто выпали.

Подавались также "Песни о Стеньке Разине", которые завернули, потому что "при всем их поэтическом достоинстве" Разин — злодей, его память, как и Пугачева, проклинает Церковь.

Пушкин еще ни словом не заикался о Пугачеве. Но, видимо, "уголовное" направление мыслей поэта прочитывалось на расстоянии.

Эхо сенатского разбирательства еще витало над стихами поэта. Опять дули на воду. 7 сентября возглавлявший Департамент народного просвещения старик адмирал А.С. Шишков — дедушка российского печатного слова — лично запросил у Бенкендорфа разрешение публиковать третью главу "Онегина" и россыпь стихов, принесенную Плетневым. Не помогло и продемонстрированное письмо шефа жандармов к Пушкину с высочайшим разрешением, и личное отношение Фон Фока. Бдительный адмирал обратил внимание на то, что рукопись "Онегина" не скреплена по листам. А значит, надпись на первой странице карандашом "позволено" не может быть принята всерьез.

"Не угодно ли будет вам, милостивый государь мой, приказать, кому следует, дабы в канцелярии вашей манускрипт сего сочинения скреплен был по листам", — писал Шишков. Смысл просьбы был ясен. Мало ли какой лист можно вставить в середину. А потом виноваты будут в Департаменте.

Поэтому Бенкендорф, видимо, в душе очень ехидничая, но не позволяя себе и тени усмешки, написал в ответ: "Возвращаю при сем скрепленную надлежащим образом в III отделении собственной Его Императорского Величества канцелярии 3 главу романа Евгения Онегина, препровожденную ко мне при почтеннейшем отношении вашего превосходительства… № 5067". После чего не поленился повторить старику, какие именно стихи и с какими купюрами пропущены.

Кажется, теперь всем все было ясно.

Следовало отвлечься на текущие дела по жандармерии. Между тем в 1827 г. Александра Христофоровича посетила редкая удача. Назовем ее Музой в голубом мундире. Эту милую даму он ждал десять лет. Под проверку III отделения попала Ярославская губерния. Там вскрылось мошенничество, доселе неведомое в остальной империи. Жандармский полковник Н.П. Шубинский донес Бенкендорфу о существовании целой сети по торговле рекрутами: казенные крестьяне покупали у помещиков людей, чтобы сдавать их за себя, когда приходила очередность отправиться в армию.

Для этого хозяин выписывал на имя крепостного документ об освобождении, который не давался мужику на руки. Потом "вольного хлебопашца" вписывали в семью государственного и, когда приходил срок, составляли прошение, согласно которому тот добровольно отправлялся служить за другого человека.

Без деятельной помощи чиновников такая пирамида не могла бы существовать, прежде всего потому, что сами крестьяне в массе были неграмотными и не могли оформить надлежащие бумаги. Кроме того, торговлю рекрутами следовало покрывать на каждом этапе от фальшивой вольной до причисления к чужой семье и прошения об уходе в армию. Механизм хорошо работал несколько лет, о нем была осведомлена полиция, но ничего не предпринимала.

Наладить подобную схему мог только человек с недюжинными способностями "махинатора". Им оказался старый знакомый Бенкендорфа губернатор Михаил Иванович Бравин. С их первой встречи прошло десять лет. Тогда Бравин тоже придумал для обогащения любопытную схему: заставлял казенных крестьян затевать тяжбы из-за земли с местными помещиками, а затем брал с последних деньги за разрешение дел в их пользу.

Кроме того, Бравин взвинтил поборы с государственных крестьян, а те пожаловались на самоуправство в Сенат. Характерно, что жалобщики просили ни в коем случае не доверять расследование местным властям: "Мы теперь стали хуже нищих… Кто только к нам в селение не завернет, тот что хочет с нас и берет, а жаловаться негде; один другому потакает, и нигде у них суда и правды не найдешь".

В это время дивизия Бенкендорфа передислоцировалась под Воронеж. Долго на одном месте контингенту стоять нельзя — ни одна губерния не выдержит — объедят и оберут до нитки. Поэтому армия в мирное время совершает круговорот по империи. Что, конечно, хорошо сказывается на росте населения.

Но такой нищеты, как на Воронежских землях, Бенкендорф не видел давно. Селения выглядели так, будто здесь уже прошли войска, причем неприятельские. Причиной чему служил губернатор Бравин, на которого совокупно били челом все сословия: от веревочников до тех, кому эти веревки намыливали.

В город вступали утром, около девяти. С песнями, с литаврами, с развернутыми знаменами. Обыватели встречали их вяло, без взрыва патриотических чувств. Без цветов, что по зимнему времени понятно. И без сорванных с голов шапок, что ни в какие ворота не лезет. Даже барышни в каких-то, не приведи Бог, блеклых платьях!

Офицеров ждал праздничный обед в губернаторском доме. А солдат — на квартирах, отведенных под постой. Уже на следующий день служивые рассказывали, что обыватели хоть и угощали, но все как-то косились то на печь, то на буфет — кабы не съели последнее.

Бравин с первой минуты вызвал отвращение неуклюжими манерами медведя на шаре: вроде и крутится, и лапкой машет, а клыки едва прячет, ворчит, порыкивает…

То, что Бравин вздумал драть с казенных мужиков, как с собственных, — полбеды. Ни один помещик свою скотинку до разорения не допустит. Но губернатор удвоил поборы: и казна сыта, и ему прибыток. Только вот мужички что-то стали дохнуть. Ударились в бега. Их жалоба и была главной. Она обожгла царю руки. Еще год-два такого произвола, и целая губерния не сможет платить налоги. Бери, да знай меру! Оставляй копейку на разживу. Раз Бравин этого не понимал, значит, он не только жаден, но и глуп.