Кровавый орел - Крейг Расселл

Айтель опять посмотрел на журналистку и улыбнулся. У нее было выразительное лицо, большие проницательные зеленые глаза, полные, красиво очерченные губы, подчеркнутые сочно-красной помадой. Однако на его улыбку она не ответила улыбкой.

– Герр Айтель, – сказала она, – журнал вашего сына «Шау маль!» имеет репутацию падкого на сенсации издания и уже не раз показал свою однобокость в освещении сложных политических проблем. Можно ли коротко сформулировать политическую программу вашего сына как «Германия только для немцев»?

Айтель, мастак уходить от неприятных вопросов, был не из тех, кого просто смутить. Все колкие выпады разбивались о его показное добродушие. Только внезапно задрожавшая узкая верхняя губа выдавала охватившее его бешенство.

– Мадам, не все проблемы сложные. Есть и очень простые проблемы, вокруг которых всякие недобросовестные люди накручивают сложности. Разрушение нашего общества именно пришлыми элементами факт очевидный и однозначный. А у простой проблемы и решение должно быть бесхитростным.

– Вы говорите о репатриации? Или под «бесхитростным решением» вы имеете в виду не высылку на прежнюю родину, а «окончательное решение» вопроса, знакомое нам по истории?

Это встрял еще один журналист из группы репортеров, однако Айтель игнорировал его, сверля глазами свою прежнюю собеседницу.

– Хороший вопрос, герр Айтель. Не хотите ли ответить на него? – сказала она и сделала продуманно-короткую паузу – вполне многозначительную, но недостаточно длинную, чтобы Айтель начал отвечать. – Или вы предпочли бы объяснить, почему при таком однозначном отношении вашего сына ко всем иностранцам ваш концерн с таким энтузиазмом продает недвижимость в Гамбурге восточноевропейским интересантам?

Казалось, Айтель на секунду смутился. Затем в его глазах полыхнула злоба.

В этот момент в гостиничном вестибюле, вызвав новый переполох среди репортеров, появилась вторая группа со своим солнцем в центре. Группа такая же многочисленная и более «изысканная»: меньше мордоворотов в черных куртках и больше деловитых молодых людей в дорогих костюмах. Айтель забыл о журналистке и пошел навстречу сыну.

– Привет, папа! – закричал тот издалека.

Среднего роста, коренастый, темноволосый, подойдя к отцу, он схватил его руку и восторженно затряс. А затем, в избытке чувств, положил левую руку на плечо Айтеля-старшего, бывшее на уровне его глаз.

Айтель-старший повернулся и поискал глазами журналистку в черном костюме.

– Позвольте представить вам, мадам, моего сына – Норберт Айтель, будущий первый бургомистр вольного ганзейского города Гамбурга!

Опять истерично засверкали фотокамеры.

Журналистка улыбнулась – не столько в качестве приветствия, сколько забавляясь удивительной внешней непохожестью отца и сына.

– Да я уже знакома с вашим сыном… – с прежней хрипотцой сказала она, протягивая руку укороченному и более молодому варианту Айтеля. Тот, с широкой улыбкой, подчеркнуто вежливо поцеловал ей руку.

– Надеюсь, вы нас простите, – сказал Айтель-старший, – мы с сыном намерены обсудить некоторые важные вопросы. Поэтому нам придется откланяться.

Сделав почти синхронный глубокий прощальный кивок, оба мужчины пошли к лифтам. Отец приобнял сына за талию.

– Вы так и не ответили на мой вопрос, герр Айтель, – крикнула вдогонку журналистка.

– Как-нибудь в другой раз, мадам. Спасибо всем за проявленный интерес.

Идя к выходу, журналистка мысленно ухмылялась: «„Мадам“! Так сейчас обращаются разве что к чопорной бабушке-аристократке…»

Стоя у лифта, Айтели наблюдали, как она удаляется. Ни отец, ни сын больше не улыбались. Как только ушли репортеры, ушла и улыбка. Теперь они только хищно скалились. Айтель-старший спросил:

– Это что за цаца, Норберт?

– Головастая дамочка. Вольный стрелок – внештатно сотрудничает в «Шпигеле» и в «Штерне». Уважаемая особа.

– А зовут?

– Блюм… Ангелика Блюм.

Среда, 4 июня, 18.45. Автострада В-73, Гамбург – Куксхавен

Страх протекал по его телу как электрический ток. Восхитительный страх, от которого покалывало череп и спирало дыхание. Но он выполнял великий долг и никогда не сетовал на то, что приходится так сильно рисковать.

Он снял с руля правую руку и вытер струившийся со лба пот. Чтобы погореть, достаточно рутинной полицейской проверки на автостраде, пустяковой аварии или даже проколотой шины и притормозившего рядом дорожного патруля – с благим намерением ему помочь. И для него все вмиг закончится…

Он повернул зеркало заднего обзора так, чтобы видеть ее. Она лежала на заднем сиденье. Дышала громко и глубоко, но с пугающими задержками. Черт! Неужели перестарался с дозой?

– Только не вздумай умереть! – пробормотал он, хотя точно знал, что она ничего не слышит и слышать не может. – Еще пару часов ты мне нужна живой!

Среда, 4 июня, 19.40. Альстер, Гамбург

Солнце, к вечеру окончательно одолевшее тучи, золотило прогулочный паром. Фабель стоял на палубе, навалившись локтями на перила. Пассажиров было относительно немного, а на палубе, помимо него, находилась только одна пожилая пара. Старики сидели на одной из скамей и в гробовом молчании разглядывали строения на берегу озера. Хоть бы словечком перемолвились. Или коснулись друг друга. Или хотя бы переглянулись… Фабель наблюдал за ними несколько минут, и они чудились ему живым олицетворением неизбывного одиночества: все переговорено, все чувства изжиты. Осталось лишь унылое одиночество… вдвоем… Он вдруг осознал, насколько полным было его собственное одиночество со времени развода. Всегда на людях и всегда один… В сравнении с его состоянием даже это тоскливое «одиночество вдвоем» было куда веселее.

После развода у него были женщины, даже много женщин. Но каждая новая связь только оживляла старую боль, рождала что-то вроде чувства вины непонятно перед кем… и отношения быстро прерывались, обреченные с самого начала. Каждый раз Фабель жаждал основательности отношений: искал в них некий высший смысл, чтобы загореться желанием строить новую общую жизнь. Но всякий раз ничего не находилось и ничего радостно не звенело в душе. Он вырос в одной из сплоченных лютеранских общин Восточной Фрисландии, где люди до сих пор относились с трепетом к институту брака: «…и в радости, и в горести, пока смерть не разлучит вас»… Чаще случалось почему-то в горести… И он женился навсегда – быть мужем и отцом, всерьез, с полной отдачей. Семья для него была то же, что и служба в полиции, – якорь в жизни. Страшнее всего, когда тебя бессмысленно мотает по океану бытия. Только на двух якорях – семье и работе – человек перестает быть случайной щепкой на волнах. А Рената взяла и обрубила ему якорный трос – и Фабель, вдруг потеряв надежную гавань, надолго растерялся: одного якоря ему было мало, чтобы ощущать себя реализованным человеком. Он даже и теперь – через пять лет после развода, – оказываясь в постели с женщиной, всякий раз ощущал себя прелюбодеем – он изменял, конечно же, не жене, которая бросила его, а своему давнишнему намерению жить основательно и честно…