Борька, я и невидимка - Юрий Томин

– Вы систематически отказываетесь печатать мои стихи! Повторяю: систематически!

– Но ведь стихи-то плохие, – жалобно сказал Игорь Владимирович.

Указатель прямо завертелся на месте.

– А вы только хорошие печатаете? Вот я выписал: «У меня зазвонил телефон. – Кто говорит? – Слон». Это от 14 октября сего года. Что это, по-вашему! Когда вы видели, что слоны говорят по телефону? Или вот: «Когда же ты снова пришлешь к нашему ужину дюжину новых и сладких калош!» Что это, по-вашему? Дети должны верить, что можно питаться калошами? Вы представляете, что будет, если каждый пионер съест по калоше!

Тут уже заорал Игорь Владимирович:

– Это же Чуковский! Понимаете? Чу-ков-ский!

А Указатель почему-то ответил тихо:

– Вот именно. Товарищ Чуковский пишет всякие небылицы, вы их печатаете. Вам приносят стихи о дисциплине, вы их не принимаете. Разрешите доложить, Игорь Владимирович, я буду жаловаться.

– Пожалуйста, – сказал Игорь Владимирович.

А Указатель – еще тише:

– Вплоть до Центрального Комитета…

Указатель повернулся и помчался к двери. Мы еле успели отскочить. Он выбежал из комнаты, пронесся наискосок по коридору. Там была дверь с надписью: «Смена». Туда он и забежал. А мы зашли к Игорю Владимировичу.

Он сидел за столом и держался за щеку, будто у него зубы болят.

– Вам, ребята, чего?

– Это же мы, помните? Насчет станков.

– Ничего я сейчас не помню, – сердито ответил Игорь Владимирович. – Вы садитесь. Вспомним.

Мы сели, помолчали немного. Потом Борька говорит:

– А я его знаю, он в нашей квартира живет.

Игорь Владимирович даже на стуле подскочил.

– В вашей? Может быть, он тебе родственник?

Борька сразу испугался:

– Нет, не родственник! Честное слово, не родственник.

– Тебя как зовут?

– Боря.

– Слушай, Боря, – сказал Игорь Владимирович очень ласково, – а как там… вообще… Ну, как у него здоровье? Болеет часто?

– Он никогда не болеет. По утрам гимнастику делает. Он двухпудовую гирю выжимает: левой восемь раз, а правой одиннадцать. Я сам видел.

– Ага. Значит, не болеет, – вздохнул Игорь Владимирович. – Ну ладно, пусть выжимает…

По-моему, взрослые хитрее всех. Я же видел, что Игорю Владимировичу прямо убить хотелось Указателя, но он при нас ругать его не стал и еще вид сделал, будто ничего не было. Это потому, что взрослый взрослого при ребятах никогда ругать не станет. Они авторитет потерять боятся. Игорь Владимирович даже сразу про станки вспомнил.

– Знаете, ребята, – сказал он. – Я вам постараюсь помочь. Даю слово. Не знаю, что выйдет, но постараюсь. Только сегодня не могу: голова у меня просто чугунная.

Наверное, он честно говорил. Потому что вид у него правда был как у больного. Мне даже его жалко стало. Я говорю:

– Мы в другой раз придем. Верно, Борька?

Борька головой закивал. А Вика будто ничего и не понимает:

– Игорь Владимирович, а сегодня совсем нельзя?

Девчонки, они вообще настырные. С ними много разговаривать – только хуже. Я ткнул Вику локтем в бок – сразу поняла.

– Или лучше завтра, – сказала Вика и – мне локтем в живот.

– Пожалуйста, – обрадовался Игорь Владимирович. – Давайте завтра. Я вас буду ждать в это же время. А сейчас идемте, провожу до лифта.

Только вышли в коридор, на другой стороне открылась дверь с табличкой: «Смена». Оттуда, пятясь, появился Указатель. Он крикнул кому-то в комнату:

– Вплоть до Центрального Комитета! – и пронесся мимо нас – меня даже ветром обдало.

Когда мы вышли на улицу, Вика стала говорить, что мы зря ушли и что надо было сходить к главному редактору. Она так говорила, будто она одна все понимает, а мы – вообще ноль без палочки. Я даже разозлился. И тогда я сразу придумал. Я, когда злюсь, очень быстро думаю. Я говорю:

– Данилова, Владимир Иванович станки делает?

– При чем тут Владимир Иванович?

– Вот и я говорю – ни при чем. Только мы у него помощи просили.

– Ну и что же?

– А ничего. И у Игоря Владимировича просили. Может быть, он станки делает? Ты мне лучше ответь на одни вопрос: у тебя своя голова есть?

– Не умничай, Шмель.

Я говорю:

– А ты не умничаешь?

– И не думаю даже.

Тогда я говорю:

– Это потому, что тебе умничать нечем. У тебя своей головы нет. А у меня есть – вот я и умничаю. Зато я и придумал чего-то.

Борька меня просит:

– Костя, ты покороче не можешь?

– Нет, не могу. Я когда много молчу, у меня голова болит. Ты лучше скажи: станки откуда привезли?

– Ну, с завода.

– Вот и надо на завод идти, а не в редакцию.

– Нас туда не пустят.

– А может, и пустят. Только надо всем идти. Может, этот толстый, если все придут, испугается.

Весь день на уроках я думал о толстом директоре. Я даже разговаривал с ним мысленно. Я сказал ему:

«Дайте, пожалуйста, другие станки».

А он будто бы ответил:

«Не дам».

«Вам что, жалко?»

«Не твоего ума дело».

Это мне Зинаида всегда говорит: «Не твоего ума дело». Только говорит она так, когда ответить не может. Я ее спрашиваю:

– Зина, почему ты маме сказала, что в библиотеку идешь, а у самой билеты в кино?

– Не твоего ума дело.

– Нет, моего. Ты мне всегда говоришь: «Врать нехорошо. За столом чавкать некрасиво». А сама врешь и чавкаешь, потому что всегда с книжкой ешь. Значит, тебе врать и чавкать хорошо, а мне – нехорошо?

– Отстань. Не твоего ума дело.

Вот и весь разговор. Как будто у нее уж такой ум большой, что она умнее всех и ей можно врать и чавкать. А на самом деле я знаю – ей просто сказать нечего. Взрослые всегда так: не любят, если за ними ребята следят. А когда их спросишь чего-нибудь неприятное, говорят: «Вырастешь – поймешь». Да еще погладят по голове, будто я им страшно понравился. А я не люблю, когда меня по голове гладят. Я не маленький и не кошка. Это кошку гладят, чтобы она мурлыкала. А я мурлыкать не умею. И вообще я не люблю, когда со мной как с маленьким говорят. У мамы с папой есть один знакомый. Он, когда меня увидит, всегда говорит:

– А-а, вот он, наш герой!

Я спрашиваю: