День рождения Лукана - Татьяна Александрова

– Что с тобой? Тебе плохо? – испуганно спросил Лукан, приподнимаясь на своем хозяйском месте.

– Нет, ничего… – помолчав, отозвался Персий. – Сейчас отпустит. Бывает у меня такое. Мне бы чего-нибудь с миррой. Вина несмешанного или меду. Это помогает.

Лукан тотчас отдал распоряжение рабу, чтобы принесли и вина, и меду с миррой, и, заняв прежнее положение, вернулся к разговору:

– Послушай, Персий, как тебе это удалось сочинить?! Мы что-то говорили, бросали какие-то обломки фраз, а ты прямо на наших глазах из этих обломков возвел столь стройное здание!

– Ну, до здания еще, положим, далеко! Так, вестибул[89]… Не знаю… Я обычно всегда так и делаю. Поэтому у меня всегда в сатирах какой-то спор. Корнут, наоборот, меня всегда за это ругает.

– Я не согласен с ним! Я всегда восхищаюсь твоим даром и вообще считаю, что золотой венок победителя Нероний должен принадлежать тебе, а не мне! Я с радостью отдам его… Рядом с тобой я ничто! – глаза Лукана горели восхищением, а его самоуничижительный порыв немало удивил Поллу. Она подумала, что, видимо, еще совсем не знает своего мужа.

– Жену ты мне тоже отдашь? – слабо улыбнулся Персий. – Ведь ты женился на ней, потому что победил.

– Как Катон отдал свою Марцию? – засмеялся Лукан, вопросительно глядя на Поллу. – Ну, как захочет… Она же выходила за первого поэта…

Полла обвила руками его шею и прижалась щекой к его щеке.

– Нет, я никуда от тебя не уйду! – тихо, но твердо сказала она. – Даже если ты не будешь первым поэтом! Ты для меня все равно первый, всегда, что бы ни случилось!

Длительный поцелуй был завершением ее слов. Теперь она уже не стеснялась ни тех поцелуев, которыми мог внезапно одарить ее муж, ни собственного желания приласкать его в присутствии друзей. Взглянув вновь на гостей, она увидела, что они мечтательно улыбаются.

– Гляжу я на вас, и мне хочется самому поскорее жениться, – сказал Фабий. – Правда, когда я оказываюсь за вашим порогом, это желание быстро пропадает.

– Вот поэтому-то лично я и предпочитаю свободу… – смущенно пробормотал Басс, быстро стирая с лица улыбку и напуская на себя обычную серьезность.

– А ты, Персий, отчего не женишься? – спросил Лукан, стараясь шуткой скрыть тревогу за друга. – Тебе-то уж точно пора! Или ты все еще влюблен в покойную Аррию? Помню твое стихотворение о ней – бесподобно! Но отчего бы тебе не жениться на ее внучке? Ты ведь в дружбе с Тразеей, думаю, он охотно отдаст тебе дочь. У вас же не настолько близкое родство, чтобы это препятствовало браку!

– Буду жив, возможно, так и сделаю, – кратко ответил Персий.

– Так спеши! Не то прозеваешь. Точно ли малышка Фанния еще не просватана? И как это – не будешь жив? Вон уже несут и вино, и мед, и мирру.

Действительно, при этих словах Лукана появился мальчик, несущий на подносе стеклянные сосуды с душистыми снадобьями.

Персий приподнялся, дрожащей рукой принял сосуд с несмешанным вином и, сделав несколько глотков, вновь откинулся на подушки…

Вскоре после этого разговора у Лукана и Поллы вновь вышла ссора – из-за поэмы. Как-то Лукан, ни слова не сказав жене, уединился в библиотеке. Соскучившись по мужу, Полла пошла искать его – и вскоре нашла. Он сидел за маленьким столиком, сгорбившись, и что-то сосредоточенно писал стилем на дощечках записной книжки-пугиллара[90], почти уткнувшись в них носом. На столе лежало несколько книг, частично развернутых.

Полла остановилась в дверях, но муж не обратил на нее никакого внимания, продолжая писать и время от времени нервно погрызывая ногти. Она немного постояла, потом подошла к нему и встала рядом, заглядывая через плечо. Он даже не оглянулся. Тогда Полла сделала, как она поняла потом, ужасную вещь. Она пощекотала ему шею, обняла его за плечи и спросила:

– А что ты пишешь?

В следующее мгновенье ее как будто ударило молнией. Лукан повернулся к ней, сверкая глазами, и проскрежетал сквозь зубы:

– Прочь отсюда! Не твоего ума дело!

Обидны были не столько слова, сколько ненависть, которой они дышали. Поллу как будто ударили в самое сердце. Не помня себя, она выбежала из библиотеки и бросилась к себе в спальню. Упала на ложе и зарыдала в голос. В душе она надеялась, что муж вот-вот войдет и попросит у нее прощения, но время шло, а его все не было. Полла ждала, не послышатся ли его торопливые шаги, но раздались шаги совсем другие, медлительные, шаркающие. Няня Хрисафия, худая, высохшая старая гречанка, смуглая и седая, переехавшая вместе со своей питомицей в новый дом, вошла, и, видя ее плачущей, ни о чем не спрашивая, заговорила сама:

– Что, опять он тебя обидел? Да ты не обижайся! Он ведь сам еще мальчик. Ты хоть и моложе его, но уже девушка в самой поре, не ребенок. А вот чтобы мужчины женились такие молоденькие, я и не припомню. Хоть лет двадцать пять-то должно быть. Ты уж будь к нему поснисходительней…

Полла ничего не ответила, и няня, вздохнув, ушла. Наплакавшись, Полла стала думать над происшедшим и вскоре пришла к выводу, что была неправа. Она, конечно, слышала о поэтическом вдохновении, о том, что поэты могут общаться с музами. Но что это общение выглядит именно так: скрюченная поза над записными книжками – ей и в голову не приходило. «Он ведь сам еще мальчик!» – звучали в ушах слова няни, и в душе становилось теплее.

Тем не менее до самого вечера она боялась подойти к мужу. Боялась зайти в библиотеку, даже для того, чтобы выбрать книгу для себя. В тоске гуляла по саду, нюхала левкои, почти непахучие днем, зато по вечерам даже дом наполнявшие ароматом; наблюдала за зелеными ящерицами, застывшими на самом солнцепеке, рассматривала бронзового тритона в фонтане, извергавшего ртом воду, слушала надрывное пение цикад и, как в детстве, выслеживала их, маленьких певцов, притаившихся на ветке или слившихся с корой дерева. Когда служанка позвала ее обедать, шла с трепетом, словно на расправу. Однако Лукан ждал ее как ни в чем не бывало. Он казался довольным.

– Куда же ты пропала? – спросил он добродушно.

В душе Поллы почему-то вновь вспыхнула обида:

– Разве ты сам не прогнал меня? – со слезами в голосе воскликнула она.