Любить, чтобы ненавидеть - Нелли Осипова

— А если бы вы не разошлись с папой, разве было бы иначе? Он ведь тоже старел бы, правда?

— О! Это совершенно разные вещи, дочь: мы бы старились вместе, оба. Понимаешь? Вместе с любимым человеком, который изо дня в день с тобой рядом, вместе с тобой прошел все жизненные и возрастные этапы — от сексуальной избыточности в молодости до спокойного вегетарианства на склоне лет, не вызывая в тебе ни протеста, ни отторжения, ни раздражения естественным угасанием своей мужской потенции.

— Значит, положение безвыходное? — с иронией спросила Катя.

— Кто тебе сказал, что я ищу выход из своей вольной независимой жизни? И почему мы обсуждаем вопрос о моем гипотетическом замужестве? Это же смешно. Ты не находишь? — Елена Андреевна встала, прошлась по комнате, поправила что-то на заранее сервированном столе.

— Ма, но ты сказала, что Николай Васильевич сделал тебе предложение. Ты ответила ему хоть как-то или отмахнулась?

— Мы знакомы около двух недель, не более того. В нашем возрасте подобное легкомыслие непозволительно.

— Так и сказала? Менторским тоном? — удивилась Катя.

— Ну не совсем так. Облекла в приемлемую и вполне тактичную форму, — улыбнулась Елена Андреевна.

— Но пирог ты все-таки испекла! — съехидничала Катя.

— Испекла, испекла. Не цепляйся ко мне. Почему не побаловать одинокого человека? Вот придет он сейчас, познакомишься, тогда и поговорим.

— Ма, я тебя очень прошу, выдай мне мою долю пирога и все остальное сухим пайком, без чая, и я поеду к себе, поем в свое удовольствие, не буду тут путаться между вами, ладно? — взмолилась Катя.

— Уходишь от ответственности? — усмехнулась мать.

— Шутите, Елена Андреевна, и весьма неудачно — я в этом вопросе не советчик и умываю руки.

— Так и быть, убедила, — согласилась мать и принялась накладывать в пакет пирожков и отрезать объемистый кусок от пирога. Потом взглянула на часы: — Может, подбросить тебя? Пожалуй, я успею до прихода Николая Васильевича.

— Ну что ты, ма, зачем? Я поймаю машину и доберусь сама.

Катя ушла.

Елена Андреевна оглядела стол, восстановила на нем порядок, присела на краешек стула, задумалась.

Конечно, роман с женатым мужчиной, да еще иногородним, не сулил безоблачного счастья, но искрящаяся радость в глазах дочери вселяла надежду.

С тех пор как не стало Кости, Катя словно погасла. Нет, конечно, она держалась молодцом, во всяком случае на людях: работала, общалась с друзьями, смеялась, даже привычно острила… Но это могло обмануть кого угодно, только не мать — Елена Андреевна чувствовала, как покинуло Катю ее природное озорство, обычная раскованность, как из безоглядной хохотушки дочь превращалась в застегнутую на все пуговицы женщину, пусть и не лишенную чувства юмора.

Даже появление этого странного парня с именем, похожим скорее на кличку — Степ да Степ кругом, — не очень-то изменило ситуацию: дочь по-прежнему оставалась в каком-то скованно-замороженном состоянии. Правда, Елена Андреевна никогда не видела его, могла судить лишь по коротким и очень сдержанным рассказам Кати, но заранее знала, что он ей не понравится. Тем не менее она ни разу не высказала ни малейшего замечания или неудовольствия по его адресу.

И вот сегодня Катя, похоже, встрепенулась, словно ее окропили сказочной живой водой. Что и как там будет дальше, мудрено гадать, главное — она оживает.

Раздумья Елены Андреевны прервал звонок в дверь.

Пришел Николай Васильевич…

Катя вернулась домой. Еще за дверью услышала трель телефонного звонка. Быстро скинула обувь, вошла в комнату и сняла трубку.

— Где тебя носит? — раздался тревожный голос Даши. — И мобильник твой отключен, к тебе не достучаться.

— Я была у мамы, Дашунь. Мы давно не виделись, хотелось поговорить спокойно. Завтра собираюсь заехать к тебе. Ты будешь дома или на работе? Меня устроит любой вариант, я свободна все воскресенье.

— Я дома. Приезжай, ради Бога, приезжай…

— Что-нибудь случилось?

— А что еще должно случиться, Катюш? — грустно проговорила Даша.

— Давай, я прямо сейчас приеду, — предложила Катя.

— Нет, нет, уже поздно. Лучше завтра. Клава сегодня специально на рынок ездила за бараниной, будет готовить твое любимое харчо.

— Это в честь чего же?

— Она переживает за меня и всячески старается ублажить. Знаешь, так трогательно, что у меня порой слезы наворачиваются, — ответила Даша и тут же шмыгнула носом.

— Погоди, не реви. Вот приеду завтра, вместе и поплачем.

— По какому поводу?

— Ой, Дашенька, поплакать всегда есть повод.

Подруга умолкла в недоумении: плачущая Катя никак не вписывалась в Дашино представление о ней.

Пока Даша молчала, что-то таинственно потрескивало в трубке, электроника жила своей, закрытой для людей жизнью, в которой не было ни трагедий, ни горя, ни радости, а лишь перепады напряжения. От этой мысли Катя хмыкнула, и Даша тотчас же спросила:

— Ты чего?

— Да так, мысли в эмпиреи устремились… Значит, приглашаешь на харчо?

— Господи, я же сказала! Какое тебе еще приглашение?

Запах Клавиной готовки стоял не только на лестничной площадке, но уже в лифте щекотал ноздри своей неповторимой волнующей экзотичностью.

Катя невольно сглотнула слюну, хотя и не была голодна — проснулась в десятом часу, позавтракала и сразу же собралась, заглянув предварительно в магазин, чтобы купить для Сашеньки ее любимые лимонные дольки и клюкву в сахарной пудре.

Дверь открыла Клава, пожилая женщина плотного телосложения, с короткой шеей и круглым лицом. В свои шестьдесят шесть лет она была на удивление крепкой, подвижной, быстрой в работе. «Она у меня шустрая, — говорила Даша, — я за ней как за каменной стеной». И это была абсолютная правда.

— Катерина Викторовна, пожалуйста, не давайте Саше гостинцев до обеда, а то навалится на них, не оторвешь, а потом обедать не станет, — вместо приветствия таинственным шепотом выпалила она. Потом уже любезно поздоровалась, полуобняв Катю, которую искренне любила и всегда отличала меж других подруг своей хозяйки.

— Все-то ты знаешь наперед, — усмехнулась Катя.

— А то как же — не первый год в доме. Проходите, проходите, Даша давно вас ждет.

Эта манера Клавы называть Дашу по имени и на «ты», в то время как даже к родным и близким этого семейства она обращалась неизменно по имени-отчеству и на «вы», удивляла лишь поначалу, потом все привыкли и перестали обращать внимание, ибо обладательница столь непреклонного в мелочах характера располагала целым букетом достоинств, среди которых не последнее место занимало прекрасное знание грузинской, а если быть точным, тбилисской кухни. Скорее всего, это пришло к ней спонтанно и в полном соответствии с навязшим в зубах материалистическим принципом «бытие определяет сознание», потому что большая часть жизни Клавы прошла в Грузии. О себе она помнила лишь начиная с пятилетнего возраста. Что было до этого, знала только по рассказам воспитательницы детского дома, расположенного под Ставрополем. Была ли это достоверная история или легенда — поди узнай: никаких документов, никаких свидетелей событий той страшной войны с фашистами, которые могли бы вспомнить маленькую зареванную девочку, доставленную в детдом, она, повзрослев, так и не нашла. Говорили, что девочка была родом из украинской деревушки, где в первые же дни войны от немецкой бомбы погибло полдеревни, что ее какие-то женщины обнаружили на краю пшеничного поля, подхватили и унесли с собой, а потом сдали в детдом, где и определили ее возраст, дали ей имя и фамилию. Клава хорошо помнила, как отмечали ее условный день рождения, пятилетие — через год после появления в детдоме, — как дети, встав в кружок вокруг нее, дружно пели «каравай, каравай, кого хочешь — выбирай», как ей подарили новое платьице и как она плакала, когда укладывалась спать, потому что ни за что не хотела его снимать. Дальше, по ее словам, жизнь пошла хорошая. А что, разве не так? Семилетку закончила с приличными отметками — она всегда была способной, сметливой и памятью обладала отменной. Потом сговорились с одной подружкой и удрали из детдома — больно скучно стало, и все там приелось до чертиков. К тому же кто-то из авторитетных мальчишек, которым можно было верить, шепнул, что если идти все время на юг, то можно прийти к морю, а там не жизнь — сплошная лафа!