Крест Иоанна Кронштадтского - Юлия Алейникова

– Так вот ты какая, Таисия, – весело заявил он, разглядывая гостью. – Проходи, гостем будешь. Меня, кстати, Никита зовут.

– Таисия, – глупо представилась Таисия просто от растерянности.

– Туфли снимай, вот тапочки, новые, специально для тебя купленные, – Никита пододвинул к ней ногой пару тапочек, кажется, действительно новых.

– Александр Николаевич дома? – чопорно спросила Таисия, не спеша надевать тапки.

Отец даже встретить ее не вышел. Может, она ошиблась, и он был вовсе не рад ее звонку, а в гости пригласил так, из вежливости?

– Дома, дома, – насмешливо произнес Никита. – Ты тапки надевай.

– Дома, Тасенька, дома, ты в комнату проходи скорее! – раздался из глубины квартиры радостный голос отца.

Таисия вопросительно взглянула на усмехающегося Никиту и наконец надела предложенные тапки.

Отец полулежал на диване, обложенный подушками, укутанный пледом, но радостный, со сверкающими от ожидания глазами.

– Тасенька, девочка моя, какая ты стала взрослая. Красавица, – со слезами умиления в голосе проговорил отец, вгоняя Таисию в краску. Никакой красавицей она не была, и стоящему тут же Никите это было совершенно очевидно, а отцовское замечание лишь подчеркивало сей неприятный факт. – Да ты садись, не стой, деточка. В кресло садись, с работы ведь, наверное? Устала, – суетливо распоряжался отец, вертясь на диване. – Никита сейчас к чаю накроет. Ой, вы с Никитой-то познакомились?

– Познакомились, – подмигнул Таисии здоровенный весельчак Никита и пошел готовить чай.

– Никита – сын Светланы Ивановны, моей жены. – На слове «жены» отец споткнулся, покраснел, но все же продолжил: – Она сейчас в командировке, а Никита согласился у нас пожить, пока она не вернется.

– А что с тобой? – решила прервать неприятную и некомфортную тему Таисия. – Ты болеешь?

– Да так, пустяки, – отмахнулся отец.

– Инфаркт у него был. Не успел до конца отойти – ОРЗ подхватил, врачи сказали беречься, никаких нагрузок, лежать до полного выздоровления, – входя в комнату с чайником и сервировочным столиком, пояснил Никита, за что получил укоризненный взгляд отца.

Вот как? А она и не знала. Таисия с раскаянием взглянула на отца и впервые в жизни отметила, какой он худощавый, почти хрупкий, с мягкими интеллигентными чертами лица, слабый и беззащитный. В детстве он казался ей великаном, сильным и всемогущим. А он ведь всегда был таким – невысоким и худеньким. Сейчас, после болезни, у него морщины стали глубже и глаза грустные, хотя он и радуется ее приходу.

Они могли бы вообще никогда не увидеться, пришла Таисии в голову неожиданная мысль. Если бы не исчезновение Маши Семизеровой, не ее встреча с Тамерланом, не его беспардонный диагноз и не эти тревожные сны… У отца инфаркт был, и это вовсе не шутки. Таисии стало неожиданно стыдно за свое многолетнее безразличие, и она, чтобы скрыть раскаяние, кинулась помогать Никите – расставлять чашки, разливать чай, резать торт. Торт был ее любимый, йогуртовый с клубникой. Наверняка папа специально велел именно его купить, а вот она даже фруктов не принесла. Стыдно.

За чаем Таисия постепенно успокоилась, а благодаря веселой болтовне Никиты даже и повеселела. Теперь она была рада, что он оказался дома, его присутствие помогло разрядить обстановку и избежать неловкости. Потом Никита отправился на кухню мыть чашки, тактично оставив Таисию с отцом наедине. Она боялась, что отец будет упрекать ее за невнимание, спрашивать, почему она вдруг решила позвонить после стольких лет молчания. Но отец ничего такого не спросил, просто радовался ее приходу, расспрашивал о работе, о ее старых подругах, которых помнил, об увлечениях. Беседа текла легко, и Таисия окончательно расслабилась, а перед уходом даже поцеловала отца в щеку и пообещала еще раз его навестить. Когда она собралась домой, уже стемнело, и здоровенный Никита вызвался ее проводить, несмотря на Таисино слабое сопротивление. Честно говоря, идти по улице с таким симпатичным, высоким, спортивного сложения парнем было лестно. Окружающие ведь не знали, что это не ее кавалер, а просто родственник да, честно говоря, даже и не родственник. А на долю Таисии прогулки в компании симпатичных молодых людей выпадали нечасто.

– Может, все-таки надо было до дома довести? – прощаясь у метро, с сомнением спросил Никита. – Часа за два добрались бы, может, и быстрее.

– Нет, не надо, – категорически отказалась Таисия. – Я на метро, так удобнее.

– Ладно, – протягивая на прощание руку, легко согласился Никита. – Ты вот что, запиши на всякий случай мой телефон. Мало ли что. Помочь надо будет или насчет отца… И мне свой дай, – доставая мобильник, велел Никита. – И вообще, звони, не стесняйся, если что нужно. Мы вроде как родственники, так что всегда помогу, – без всякого намека на шутку предложил Никита.

– Спасибо, но вряд ли это понадобится, – сухо ответила Таисия, которой разговоры о родственных связях отчего-то оказались неприятны. Но телефон она все же записала.

Вчера он не приходил. Маша целый день вздрагивала на кровати от каждого шороха, но он так и не появился. Прошло уже пять дней, как Маша очутилась в этом аду, может, она ему наскучила? Он потерял к ней интерес, и ее скоро выпустят отсюда? Кажется, Берия подолгу никем не увлекался. У него было много женщин, их похищали на улице, привозили к нему в особняк, но потом-то выпускали? У некоторых с ним бывали более долгие романы, но рано или поздно и они заканчивались. Значит, и ее рано или поздно выпустят, надо только потерпеть. Сцепить зубы и терпеть.

Выпустят? Маша перевернулась на спину и горько усмехнулась. Куда? В жуткие 1950-е? В мир торжествующего социализма? В разгар сталинских репрессий? В каком году она находится, Маша узнала случайно. В туалете, куда ее выводили по нужде, помимо рулона туалетной бумаги висел вышитый крестиком полотняный кармашек, в котором лежали нарезанные квадратиками куски газеты. По ним-то Маша и определила, в каком году находится. Газеты были датированы маем-июнем 1951 года.

Эти кусочки «Правды» были ужаснее, чем ее камера, чем визиты хозяина особняка, поскольку неоспоримо подтверждали, где и в каком времени она очутилась. Они рассказывали о нашем родном большевистском деле, о большом трудовом подъеме, о дружбе свободных народов, об успехах тракторостроителей, о том, что стройки коммунизма – всенародное дело, о соискании Сталинских премий и опыте новаторов, который обязательно надо нести в массы. И коммунистический задор, и пролетарский энтузиазм, и пленумы партийных комитетов ужасали Машу своим первобытным оптимизмом, пафосом и пропагандистской мощью. Слова о Ленине, Сталине, о победе мирового пролетариата, о коммунистических завоеваниях мелькали через строку даже в статьях, посвященных свиноводству.

Да выберись Маша из этого подвала, она на улице и дня не проживет, даже если ей одежду выдадут соответствующую. Говорить правильно она не умеет, вести себя в условиях торжествующего культа личности тем более. Документов нет. Идти некуда. Вся их семья всегда жила в Петербурге, даже в блокаду не эвакуировалась. Обратиться за помощью некуда, денег нет, воровать она не умеет, да и во времена развитого социализма за это можно пожизненный срок получить, не то что в наши славные 2000-е. А об ужасах советских тюрем даже думать страшно. И ведь примут ее, скорее всего, за иностранную шпионку, а тогда что? Пытки? Лагеря? Мучительная смерть в холодном бараке? Нет! Нет!