Вампирские хроники: Интервью с вампиром. Вампир Лестат. Царица Проклятых - Энн Райс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Гляди! – рявкнул я, демонстрируя свои длинные клыки. – Видишь?!
Я рванулся к нему, схватил его руку и прижал ладонью к своему лицу.
– Ты думал, что я человек? – кричал я, обхватывая его и отрывая от пола, в то время как он безуспешно пытался ударить или оттолкнуть меня. – Ты думал, что я такой же, как ты?
Рот его сначала беззвучно раскрылся, потом я услышал душераздирающий вопль.
Я швырнул его высоко вверх, через сад, и его тело исчезло за одной из сияющих крыш.
В небе уже вовсю горел рассветный пожар.
Через ворота сада я выскочил на улицу, потом долго бежал под какими-то арками, мчался по незнакомым улочкам, распахивая одним ударом преграждавшие мне путь ворота и двери и расталкивая попадавшихся под руку смертных.
Я проламывал даже стены, и пыль забивала мне нос, мешая дышать, но я мчался все дальше по грязным и вонючим проулкам. И все время меня буквально по пятам преследовал свет.
Найдя наконец сгоревший дотла дом с обрушившимися решетками вокруг, я влетел туда и стал зарываться в садовую землю, пока не почувствовал, что больше не в силах шевелить руками.
Я окунулся в холод и темноту.
Я был в безопасности.
Глава 6
Я умирал. А может быть, мне это только казалось. Я не знал, сколько прошло ночей. Мне необходимо было подняться и добраться до Александрии. Я должен был переплыть море. Но это означало, что надо двигаться, поворачиваться в земле и отдаться на милость невыносимой жажды.
Нет, я ей не поддамся.
Жажда возникла. Жажда продолжалась. Она пытала меня как огнем. Мой мозг умирал от жажды, мое сердце – тоже, оно билось все громче и громче и, казалось, готово было выскочить из груди. Но я все равно не сдавался.
Возможно, удары моего сердца были слышны даже смертным на поверхности земли. Иногда я видел людей – как вспышки пламени на фоне тьмы, иногда слышал их голоса, бормочущие что-то на чужом языке. Но чаще всего перед моими глазами была только тьма. Я слышал только тьму.
Казалось, я сам превратился в жажду, я видел только красные сны, мною овладевали только красные мечты, и постепенно я начал осознавать, что слишком ослаб и едва ли смогу самостоятельно проделать путь наверх сквозь тяжелые песчаные комья. Я слишком ослаб, чтобы вновь запустить колесо жизни.
Да, это так. Я не мог подняться, даже если бы захотел. Я вообще не мог шевелиться. Но я дышал. Продолжал жить. Но жил и дышал я совсем не так, как делают это смертные. Гулкие удары сердца эхом отдавались у меня в ушах.
Но все-таки я не умирал. Я просто был чересчур истощен. Так же как обреченные на муки несчастные за стенами кладбища Невинных Мучеников. Истинное воплощение страданий, которые поджидают нас повсюду, но при этом невидимое, никем не признаваемое и не отмеченное, а потому совершенно бесполезное.
На руках у меня выросли длинные когти, кожа сморщилась и приросла к костям, глаза выпирали из ввалившихся глазниц. Самое интересное, что в таком виде мы можем существовать вечно, даже если не пьем кровь, не желая предаваться этому поистине восхитительному и роковому удовольствию. Мы все равно существуем. Это можно было бы назвать интересным, если бы не муки, которые испытываем мы при каждом ударе сердца.
И если бы я мог перестать думать о том, что Никола де Ленфена больше нет. Как нет моих братьев. Нет больше легкого вкуса вина и грома аплодисментов.
«Не кажется ли тебе, что то, что мы делаем, добродетельно уже потому, что мы несем людям счастье?»
«Добродетельно? О чем ты говоришь? Добродетельно?!»
«О том, что это добродетельно потому, что несет в себе крупицы добра. Боже мой! Да если во всем мире ничто не имеет смысла, добродетель все равно может существовать. В том, что мы едим, пьем, смеемся, в том, что мы вместе, наконец!..»
Смех… Эта безумная музыка… Грохот, диссонанс, бесконечное пронзительное воплощение в звуках бессмысленности существования мира…
Я не понимал, то ли сплю, то ли бодрствую. Уверен я был лишь в одном: в том, что я чудовище, монстр. И только потому, что я лежу сейчас в земле и испытываю страшные муки, несколько человек остаются невредимыми и продолжают странствовать по земле.
Габриэль, должно быть, уже в джунглях Африки.
Время от времени на руинах появляются смертные. Чаще всего здесь прячутся воры. Они чересчур много болтают на своем непонятном наречии. Все, что мне необходимо сделать, – это заставить себя уйти еще глубже в песок, отстраниться от самого песка, который меня со всех сторон окружает, и тогда я перестану их слышать.
Неужели я действительно оказался в ловушке?
Сверху доносится запах крови.
А вдруг они – моя последняя надежда? Эти двое, расположившиеся на ночлег в заброшенном саду. Вдруг именно их кровь заставит меня подняться, заставит шевелиться и работать ужасными на вид, похожими на звериные лапы, руками?
Но при виде меня они умрут от страха, и я даже не успею напиться их крови. Какой позор! Ведь, по слухам, я всегда был прекрасным юным дьяволом. Но только не сейчас.
Иногда мне казалось, что я вновь разговариваю с Ники.
«Теперь я не чувствую боли и меня не мучает сознание собственной греховности», – говорит он.
«А что вообще ты чувствуешь? – спрашиваю я. – Или твоя свобода и состоит в отсутствии способности чувствовать? Ни горя, ни жажды, ни радости, ни восторга?»
В такие минуты мне казалось примечательным, что наше понятие о небесах всегда связано с восторгом. Небесные радости! А понятие ада всегда тесно ассоциируется с болью. Адское пламя! Следовательно, полное отсутствие каких-либо чувств вовсе не означает нечто очень хорошее?
Может, хватит думать об этом, Лестат? Или ты действительно готов терпеть поистине адские муки от нестерпимой жажды, только бы не умереть и не впасть в полное бесчувствие? По крайней мере, ты испытываешь желание напиться крови – горячей, доставляющей истинное наслаждение каждой клеточке твоего тела! Кровь!
Сколько еще эти смертные собираются пробыть здесь, в моем заброшенном саду? Ночь? Или две? Я оставил скрипку в том доме, где жил. Я должен забрать ее и подарить какому-нибудь юному смертному музыканту, кому-то, кто…
Благословенная тишина! Слышится только пение скрипки. Белые пальцы Ники прижимаются к струнам, смычок скользит и блестит в лучах света, а на белых
