Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

Набоков писал: «На тех, кто здесь видел или слышал его впервые, он произвел удручающее и отталкивающее впечатление. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряженное, доведенное до последней степени желание произвести впечатление, импонировать. Во второй — заключительной — речи он, по-видимому, совершенно потерял самообладание и наговорил такой чепухи, которую пришлось тщательно вытравлять из стенограммы»[2054].

И без большевиков зал был предельно поляризован. Милюков замечал: «Когда рукоплескала правая сторона зала, почти наверное молчала левая. Когда хлопала и неистовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание. Лишь в очень редких случаях, но знаменательных для данного момента, весь зал вставал и приветствовал ораторов. Этого единодушия не оказалось, однако, ни в вопросе о мире и войне, ни в вопросе об армии, ни в отношении к союзникам… Две половины этого зала, очевидно, говорили на разных языках, даже когда хотели сказать одно и то же, — и сговориться друг с другом у них не было ни малейшей надежды»[2055].

А по реакции на выступление самого Керенского можно было сделать вывод: «Ясно было, что ни та, ни другая сторона не считает его вполне своим»[2056].

После премьера выступали и другие министры, но интерес к их речам был не самым большим. «Речи других министров показали, до какой степени А. Ф. Керенский одинок в собственном кабинете и до какой степени политика Временного правительства есть его личная политика, — замечал Милюков. — Единственный конкурент Керенского в этом кабинете — Чернов, не выступил и даже не получил слова, когда просил его для личного объяснения»[2057].

Затем настала очередь общественных деятелей. Звучали ожидаемые здравицы Керенскому, который удостоился таких эпитетов, как «друг человечества», «солнце свободы» и «всенародный президент Российской республики». Но подлинной коронации не получалось.

Вновь правительство публично столкнулось с бизнесом. Министр продовольствия Прокопович объяснял устранение предпринимателей от хлебной торговли тем, что доминирует прямо враждебное отношение к торговому классу, объяснимое тою ненавистью, которую особенно во время войны торговцы в лице спекулянтов и мародеров пробудили к себе в населении[2058]. Рябушинский ответил атакой на правительство:

— Здесь было указано, что то недоверие, которое существует в разных местах, — вот что заставляет отбрасывать от живого дела нашу торговлю. Но я бы сказал, что наше правительство, идя по неверному пути, само содействует тому, чтобы наша торговля отмирала. В настоящее время Россией управляет какая-то несбыточная мечта, невежество и демагогия[2059].

Корнилов к открытию не приехал, по совету Завойко и компании он театрально появился в Москве на следующий день, 13 августа, когда участники Совещания работали по секциям (и полностью разругались, главным образом, по вопросу о Советах). Степун писал: «Прибытие Главковерха ожидалось с величайшим напряжением. По городу ходили всевозможные темные слухи: они утверждали, что на Совещании будет объявлена диктатура Корнилова; другие — что генерал будет на нем арестован»[2060]. Его ждала незабываемая встреча.

Журнал «Искры» описывал, как это было: «Перрон и буфет кишели офицерами, солдатами, женским батальоном, сестрами милосердия, дамами и штатской публикой. Горы привезенных цветов. Около двух часов прибыл почетный караул от юнкеров Александровского училища. На правом фланге выстроились разные депутации. Здесь находились Союз офицеров, Союз георгиевских кавалеров, с маститым генералом Яковлевым во главе, Союз казаков со своим атаманом Калединым, Союз женских организаций и много других. Вокзал и площадь перед ним набиты разнообразной публикой, которая гирляндами повисла даже на столбах. На площадь же в конном строю собрались и сотни донских казаков. Георгиевские кресты и ленты, ордена храбрых пестрят почти на каждой груди или руке.

В третьем часу пополудни к дебаркадеру подошел поезд Верховного главнокомандующего, охраняемый его конвоем из бравых текинцев в их характерных восточных костюмах. Появление народного героя было встречено музыкой почетного караула и бурею оваций. Его путь был усыпан цветами. За морем волнующегося народа Корнилова не было видно»[2061].

Приветственное слово сказал кадет Родичев. Все ведущие предприниматели встречали Корнилова на вокзале, и в полном составе будут присутствовать на обеде в его честь, который устроит Родзянко. Но ни одного представителя официальной власти на вокзале и на обеде не было. На площадь Корнилов был вынесен на руках. Собравшийся народ приветствовал его раскатистым «ура». Первым делом — эскортируемый текинцами и в сопровождении целого кортежа из автомобилей его поклонников — Верховный главнокомандующий направился к Иверской часовне — явно по примеру русских монархов, которые по приезде в Москву всегда ехали к Иверской. Тверская улица был запружена людьми, горячо приветствовавшими генерала. Проехал к Иверской часовне, где отстоял молебен. Хотя Корнилов не мог не знать, что его ожидает министр-председатель, по окончании службы он вернулся на вокзал, в свой вагон, где принял делегации от воинских частей. Одновременно Керенский, которого днем ранее встретили гораздо скромнее, проводил смотр войскам Московского гарнизона, которыми командовал генерал Верховский, впоследствии военный министр. О настроениях, царивших в правительстве, и циркулировавших слухах дают представление слова Керенского: «Например, мы получили сообщение от московских кадетов о том, что офицер предупредил их, что во время Московского совещания будет объявлена диктатура»[2062].

В тот вечер вагон Корнилова посетили генералы Алексеев, Каледин, приезжали банкиры Путилов и Вышнеградский, допоздна засиделся Милюков. Деникину было известно, что «в вагоне Верховного произошел знаменательный разговор между ним и генералом Алексеевым:

— Михаил Васильевич, придется опираться на Офицерский союз — дело Ваших рук. Становитесь Вы во главе, если думаете, что так будет лучше.