Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов

В день открытия Совещания «Новое время» писало: «На Кузнецком мосту продают сейчас листовку «Зачем собирается Московское совещание». Ее рвут у продавцов. На ней оттиснуты сверху: Успенский собор (где заседали земцы в 1613 г.) и государственный Большой театр. Минин налево, Керенский направо. Безличная толпа тоже ждет в невыносимом страдании, тоже хочет верить. Но поверить трудно»[2043].

Злые языки говорили, что на этом «Земском соборе» ожидалось «избрание на царство» Керенского. «В левых кругах шутили, что Керенский едет в Москву, дабы испросить у буржуазии благословения на удушение революции; в правых — что он едет в Белокаменную на предмет социалистического коронования, — подтверждал Степун. — Как политическим врагам Керенского, так и его ненадежным попутчикам одинаково казалось, что Московское совещание понадобилось премьеру в качестве пьедестала для его власти и резонатор для его голоса. Пущенное Лениным словечко «бонапартишка» повторялось далеко не только в большевистских кругах…»[2044].

Состав Государственного совещания был определен в две тысячи участников. Хотя никаких голосований не предусматривалось, организаторы постарались соблюсти некоторый баланс политических сил. Естественно, без большевиков. ВЦИК Советов, резко отмежевавшийся от них, строго запретил самочинные сборища и манифестации. Большевистские представители комитета, которые заявили о намерении выступить с отдельным заявлением, а затем покинуть зал, решением ВЦИКа не были вовсе допущены на Государственное совещание. «Большевики без серьезного сопротивления уступили и возвратили свои билеты на совещание, — писал Суханов. — Для них, бывших с массами, для них, за которыми шли массы, все это дело, вместе взятое, не стоило борьбы». В результате большевики отметились организацией в Москве в эти дни забастовки, которая не стала всеобщей только потому, что против нее проголосовал Московский Совет (354 голосами против 304-х). «Бастовал ряд фабрик и заводов. Бастовали все городские предприятия, за исключением удовлетворяющих насущные нужды населения. Бастовали рестораны, официанты и даже половина извозчиков. Вся это рабочая армия пошла за большевиками против своего Совета»[2045]. Из-за забастовки в городе не ходили трамваи, не работали рестораны и трактиры.

Известный театральный критик Николай Ефимович Эфрос описывал: «Подходить 12-го августа к Большому театру было жутко. Точно военный лагерь. Частые цепи солдат и юнкеров охватывали широким кольцом здание, оставляя большое пространство вокруг него совершенно пустынным. В это кольцо проникали только снабженные специальными билетами, и билеты тщательно и многократно контролировались и вне, и внутри театра, у всех входов и переходов… Было два часа дня, когда партер, ярусы и сцена Большого театра стали усиленно наполняться… Вряд ли когда-нибудь еще какие-нибудь стены вмещали в такой мере весь цвет нации. «Мозг России» — сказал кто-то, и это было определение верное. Перемещались тут все наиболее яркие и наиболее влиятельные русские люди, представлявшие всю организованную Россию. Глаз едва успевал ловить знакомые непосредственно или по портретам лица»[2046]. Суханов заметил: «Из политических малых и больших «имен» не было только случайных несчасливцев»[2047].

«Буржуазные» силы были представлены 300 членами Государственной думы всех четырех созывов, 120 участниками торгово-промышленных организаций, сотней землевладельцев и членов сельскохозяйственных обществ, сотней — от университетов и высших учебных заведений, 300 — от кооперативов. В основном социалистами были 300 делегатов от рабочих и солдат, крестьянских и фронтовых Советов, 400 представителей городских и земских самоуправлений, 150 — от профсоюзных организаций. Смешанным в идеологическом отношении было представительство от национальных групп. Самым левым на Совещании был Мартов и несколько большевиков, которые появились по профсоюзной квоте[2048]. Мартов молчал. Как он напишет жене, «сидел с закрытым ртом, ибо наше большинство (Совета) заранее постановило, что «оппозиция» не имеет права выступать самостоятельно (чтобы не испортить торжественности)»[2049]. Расселись по классике: «буржуазия» — справа, «демократия» — слева.

В царской ложе расположился дипломатический корпус, бельэтаж и галерку заполнила удостоившаяся приглашения публика. И даже «на огромной сцене театра, расширенной за счет оркестра, было негде упасть яблоку. Там помещался целый полк журналистов, русских и иностранных, затем почетные гости, особо приглашенные ветераны революции, затем не зная, кто еще. А на авансцене, с левой стороны, стоял длинный торжественный стол, за которым сидели министры… С правой стороны авансцены возвышалась ораторская трибуна, задрапированная красным»[2050].

Эфрос продолжал: «Ровно в три часа зашумели аплодисменты. Совещание встретило главу Временного революционного правительства. А. Ф. Керенский во «френче». Быстрыми шагами, опустив голову, прошел он к министерскому столу на правой стороне сцены»[2051]. За спиной Керенского навытяжку встали адъютанты: один в армейской форме, другой — во флотской. Конфуз состоял в том, что по Уставу парные часовые возможны только у гроба главы правительства, о чем премьеру не преминули напомнить, и адъютантов посадили в угол сцены.

Керенский выступал полтора часа. «Керенский, казалось бы, должен был произнести программную речь от имени правительства, — удивлялся Суханов. — Но никакой программы он не дал. Мало того: было бы напрасно искать в его полуторачасовой речи какого-либо делового содержания. Этого не было»[2052]. Удар влево:

— Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью.

Тут же выпад вправо:

— И пусть еще более остерегаются те последователи неудачной попытки, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть. И какие бы и кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе[2053].