Дипломатия - Генри Киссинджер

1 июля Эйзенхауэр вернулся к теме разрешения противоречий. На встрече с заместителем председателя советского правительства Фролом Козловым он так ответил на советскую жалобу по поводу того, что американская позиция по Берлину была лишена логики: «Мы согласны, что она нелогична, но мы не откажемся от своих прав и от лежащей на нас ответственности — до тех пор, пока не найдется способ, при помощи которого мы бы смогли сделать это»[832]. Отстаивать свои права, пока не будет найден способ от них отказаться, вряд ли похоже на вдохновенный боевой клич.

В Кэмп-Дэвиде в сентябре 1959 года Эйзенхауэр сказал Хрущеву, что Америка не намерена оставаться в Берлине вечно. «Совершенно ясно, — сказал он, — мы не собираемся ждать там 50 лет в качестве оккупантов»[833]. Иметь в виду риск возникновения ядерной войны из-за города, который с таким нетерпением стремятся покинуть, тоже мало напоминает великий боевой клич.

28 сентября Эйзенхауэр пошел даже дальше, по существу признав базовую предпосылку советского вызова — что ситуация в Берлине является действительно «ненормальной»:

«Она была порождена концом войны, прекращением огня по завершении военных действий, перемирием, и странным образом поставила некоторое число — или ряд свободных людей в весьма затруднительное положение»[834].

Что могло бы случиться, если бы Хрущев либо настоял на советских требованиях, либо сформулировал какой-нибудь «компромисс» на базе многочисленных намеков, трудно и больно себе представить. К счастью, ограниченность поля обзора у Хрущева, сделанная им ошибочная оценка своей относительной мощи и, возможно, раскол среди советского руководства так сложились в некоем калейдоскопе, что это придало советскому образу действий странную незавершенность. Хрущевские ультиматумы чередовались с затишьем, во время которого сроки ультиматумов истекали и вновь устанавливались, а советские руководители и не думали при этом настаивать или на исполнении своих требований, или на переговорах. Первое выявило бы истинную степень решимости союзников; второе подвергло бы испытанию наличие, по крайней мере, у Великобритании и Соединенных Штатов готовности изменить порядок доступа в Берлин и статус города. Неспособность Хрущева настоять на поставленных им же самим требованиях спасла Североатлантический альянс от вероятного величайшего кризиса.

Хрущев не был последователен ни в отношении конфронтации, ни применительно к переговорам. Уже одно это должно было бы породить в западных умах сомнение в согласованности функционирования советской системы. Угрожать ядерной войной и бросать вызов европейскому статус-кво, не имея на этот счет разработанной стратегии, ведущей к хотя бы дипломатическому противостоянию, все это оказалось предвестником паралича, охватившего советскую систему через 20 лет. Хрущев, по всей видимости, был зажат в тиски между «ястребами» в своем политбюро, члены которого, поверив в его хвастливые заявления относительно сдвига в балансе сил, считали, что Запад предлагает не так уж много, и «голубями», которые, зная истинные реалии военного характера, не желали возникновения даже малейшего риска войны с Соединенными Штатами.

В середине столь странного процесса Хрущев позволил истечь сроку первого своего ультиматума, не подкрепив его ничем, кроме конференции министров иностранных дел, назначенной за две недели до наступления этой даты. На встрече не было достигнуто никакого прогресса, поскольку Андрей Громыко, только что назначенный министром иностранных дел, использовал это мероприятие, чтобы довести до совершенства и без того недюжинное умение воздвигать препоны, при помощи которого он терзал министров иностранных дел демократических стран на протяжении жизни целого поколения. На деле Советам вовсе и не требовался тупик к моменту истечения срока ультиматума. Тупик этот, однако, позволил Эйзенхауэру выиграть время посредством приглашения Хрущева в Соединенные Штаты.

Советский правитель путешествовал по Соединенным Штатам с 15 по 27 сентября 1959 года, вызвав точно такую же общественную эйфорию, которую породила четырьмя годами ранее Женевская встреча на высшем уровне. И вновь встреча двух глав правительств больше подчеркнула собственно атмосферу, нежели суть, как это символизировалось лозунгом «дух Кэмп-Дэвида». Журнал «Ньюсуик» опубликовал карточку подсчета очков, из которой следовало, что количество достижений от визита в значительной степени превышает количество неудач. А какими бы ни были эти неудачи, говорилось в отчете, они в основном касались неспособности лидеров добиться прогресса по поводу Берлина, точно это был какой-то мелкий вопрос. Перечень достижений включал культурные обмены, рост объемов торговли, расширение научного сотрудничества, ни одно из которых не требовало встречи глав правительства. Чаще всего положительным следствием визита называлось то, что советский лидер предположительно лучше узнает пригласивших его хозяев. Это отражало стандартное американское суждение о том, что конфликты между странами порождаются не столкновением интересов, а скорее отсутствием взаимопонимания и что никто не мог, приехав в Америку, увидев ее, уехать, сохранив враждебное к ее образу жизни отношение.

Согласно проведенному журналом «Ньюсуик» опросу, американцы считали, что Хрущев в итоге понял, «что американцы, начиная с самого президента, действительно хотят мира»[835]. И если Хрущев на самом деле пришел к подобному выводу, то эффект оказался разноплановым. В любом случае он сделал свое открытие государственной тайной. Выступая через несколько недель, в начале декабря, Хрущев хвастал, что «капиталистический мир трещит под ударами социалистического лагеря. …У нас есть воля к победе»[836].

Эйзенхауэр тоже остался от встречи на высшем уровне примерно с тем же убеждением, с каким пришел на нее: он продолжал хотеть, если не желать, изменить статус Берлина. В конце встречи на высшем уровне, 1 октября, Эйзенхауэр обрисовал свою идею надлежащего выхода из кризиса своему советнику по национальной безопасности Гордону Грею:

«Мы должны помнить, что Берлин представляет собой ненормальную ситуацию, что мы считаем необходимым с ней смириться и что она была порождена некоторыми ошибками наших руководителей — Черчилля и Рузвельта. Однако он (Эйзенхауэр) считает, что должен быть какой-то способ создания свободного города, который каким-то образом должен быть частью Западной Германии. Это, возможно, потребует, чтобы ООН стала стороной, гарантирующей свободу, безопасность и неприкосновенность города, который имел бы невооруженный статус, за исключением полицейских сил. Он повторил, что настанет время, и, возможно, скоро, когда мы просто выведем оттуда свои войска»[837].