Дипломатия - Генри Киссинджер

10 января 1959 года Хрущев передал трем остальным оккупационным державам проект мирного договора, в котором определялся новый статус как Берлина, так и Восточной Германии. В конце того же месяца Хрущев высказал обоснование подобной политики на XXI съезде коммунистической партии. Как мошенник, расхваливающий свой товар, он по ходу дела еще больше завысил оценку советской мощи, заявив, что в совокупности с Китайской Народной Республикой Советский Союз уже производит половину всей мировой промышленной продукции; отсюда следовало, что «международное положение изменится радикальным образом»[812].

Хрущев выбрал место атаки с величайшим мастерством. Вызов, содержащийся в передаче Восточной Германии права контроля над подъездами в Берлин, был косвенным. Он ставил демократические страны перед выбором между признанием восточногерманского сателлита или войной по техническому вопросу о том, кто должен будет ставить штемпель на проездные документы. Так или иначе, но хрущевская бравада, к которой он был склонен по натуре, скрывала истинную слабость советской позиции. Восточная Германия теряла людские ресурсы сотнями тысяч, поскольку ее граждане, чаще всего наиболее талантливые профессионалы, бежали в Западную Германию через Берлин. Берлин превращался в гигантскую дыру в «железном занавесе». Если бы эта тенденция продолжалась, то в Восточной Германии, провозгласившей себя «раем для рабочих», рабочих бы вообще не осталось.

Восточногерманское государство было самым слабым звеном в цепи советской сферы влияния. Имея на своих границах гораздо большую по размерам, гораздо более процветающую Западную Германию и будучи признанной только такими же советскими сателлитами, Восточная Германия нуждалась в легитимизации своего существования. Утечка рабочей силы через Берлин ставила под угрозу само ее выживание. Если что-то не будет срочно сделано, как рассуждали восточноберлинские руководители, через несколько лет государство рухнет. Это означало бы сокрушительный удар по советской сфере влияния, которую Хрущев пытался сплотить. Перерезая пути побега, Хрущев надеялся дать восточногерманскому сателлиту новую путевку в жизнь. А вынуждая Запад отступить, он надеялся ослабить связи с ним Федеративной Республики.

Ультиматум Хрущева затронул основы политики Аденауэра. В течение почти десятилетия Аденауэр систематически отвергал все предложения об ускорении объединения, жертвуя связями с Западом. Советский Союз манил нейтрализмом германскую общественность еще в «мирном плане» Сталина 1952 года, а внутренние оппоненты Аденауэра его поддерживали. Аденауэр ставил на карту будущее Германии, исходя из той предпосылки, что американские и германские интересы совпадают. Молчаливая сделка заключалась в том, что Федеративная Республика присоединится к атлантической оборонительной системе и что союзники сделают объединение Германии неотъемлемой частью своей дипломатии между Востоком и Западом. В силу этого для Аденауэра Берлинский кризис был гораздо большим, чем просто вопросом процедуры доступа в город. Он стал испытанием на мудрость ориентации Федеративной Республики на Запад.

В том, что касалось лично Аденауэра, нельзя было обойти тот факт, что любое поднятие статуса Восточной Германии подкрепляло советское требование относительно того, чтобы вопросы объединения непременно решались путем прямых переговоров между двумя германскими государствами. В те времена, когда социал-демократическая партия еще стояла на нейтралистских позициях, такого рода признание де-факто Германской Демократической Республики со стороны союзников революционизировало бы всю внутреннюю политику Германии. По словам де Голля, Аденауэр на встрече руководителей западных стран в декабре 1959 года сказал следующее:

«Если Берлин будет потерян, моя политическая позиция сразу же утратит все основания. К власти в Бонне придут социалисты. Они продолжат предпринимать прямые договоренности с Москвой, а это будет означать конец Европы»[813].

По мнению Аденауэра, ультиматум Хрущева был в первую очередь задуман как средство изоляции Федеративной Республики. Советская повестка дня переговоров ставила Бонн в безвыходную ситуацию. В ответ на любые возможные уступки Запад в лучшем случае получал то, что уже имел: доступ в Берлин. В то же самое время восточногерманский сателлит обретал право вето в вопросах объединения Германии, что могло привести либо к тупиковой ситуации, либо к результату, так описанному в мемуарах Аденауэра: «…мы не могли заплатить за объединение Германии высокую цену ослабления связей Германии с западным блоком и отказа от завоеваний европейской интеграции. Поскольку в результате в центре Европы была бы создана беззащитная, не связанная никакими союзами страна, у которой обязательно появился бы соблазн стравливать Восток против Запада»[814].

Короче говоря, Аденауэр не видел ни малейшей выгоды в проведении любых переговоров на обрисованных Хрущевым условиях. Однако, если переговоры окажутся неизбежными, он бы хотел, чтобы они послужили доказательством мудрости его опоры на Запад. Он категорически возражал против ответа на ультиматум Хрущева уступками и предпочитал, чтобы Запад основывал свои планы воссоединения Германии на свободных выборах.

Мнение Аденауэра не разделялось, однако, его англо-американскими союзниками и в наименьшей степени Великобританией. Премьер-министр Гарольд Макмиллан и британский народ не хотели идти на риск возникновения войны из-за столицы поверженного врага, который в значительной степени был виноват в потере своей страной превосходства как великой державы. В отличие от Франции Великобритания не отождествляла собственную безопасность в долгосрочном плане с будущим Германии. Дважды в пределах жизни одного поколения Великобритания оказалась благодаря вмешательству Америки буквально в последний момент спасена от нападения Германии, покорившей почти всю Европу. Хотя Великобритания предпочла бы сохранить Североатлантический альянс, если бы была вынуждена выбирать, она скорее согласилась бы на изоляцию от Европы, чем на отдаление от Америки. Внутриполитические дилеммы Аденауэра интересовали британских руководителей в гораздо меньшей степени, чем проблемы Эйзенхауэра; в случае, в конечном счете, наступления кризиса способность последнего обеспечить внутреннюю поддержку своей внешней политике имела бы гораздо более значимое воздействие на выживание самой Великобритании. В силу всех этих причин британские руководители отказывались серьезно рассматривать вопрос об объединении Германии и толковали сомнения Аденауэра как национализм, прячущийся за юридической педантичностью.