После бала - Энтон Дисклофани

– Я хочу принять ванну, – сказала мама, после того как я влила ей в рот воду из стакана. Она затрясла головой, сжала губы. – Ванну, – повторила она.

В ее голосе было столько желания, столько жажды, что я не знала, как отказать. А лучше бы отказала. Или, по крайней мере, попросила бы помощи Иди. Но мама все равно не подпустила бы ее к себе, так что в этом не было смысла.

– Хорошо, – сказала я. – Сейчас, только воду наберу.

Я встала – только воду наберу – так странно. Иди готовила для меня ванну годами, пока я не выросла, чтобы делать это самостоятельно. Я сняла часы и оставила их на столике у кровати среди коллекции баночек и бутылочек с лекарствами.

У мамы была фарфоровая ванна на железных ножках. Красивая, как и все остальное в ее комнате. По вечерам она часто уходила в свою комнату, и я слышала, как долго течет вода, а затем как она стекает, и без лишних объяснений было понятно, что ей нравилось подолгу лежать в ванне. В отличие от меня. Мне не хватало терпения.

Я вытащила стеклянные бутылочки с голубыми жидкостями из-под раковины вместе с зеленой посудиной с солью для ванн, в которую была вставлена серебряная ложечка. Я поставила их туда, когда медсестра сказала мне убрать из ванной все лишнее.

Готовя ванну, кладя немного того и этого в воду, пытаясь создать идеальный запах, я не могла избавиться от ощущения, что за мной кто-то наблюдает. Я чувствовала себя колдуньей. Но, увы, пришло время идти за мамой.

Обхватив руками ее спину, чтобы посадить ее, я поймала себя на мысли, что она – будто мой ребенок. Однажды я буду так носить своего ребенка. Но тогда я почувствовала запах, исходящий от мамы, и мои нежные до этого мысли стали абсурдными.

Я полунесла-полутащила ее в ванную, но затем остановилась напротив зеркала и с помощью отражения раздела маму. Мы давно поменяли ее шелковые ночнушки на толстые фланелевые пижамы, столь нетипичные для мамы. Я позвонила в магазин «Battelstein» и попросила их прислать самый маленький размер мужских пижам. Мама всегда мерзла, ей всегда было холодно, и сейчас, когда я стащила с нее кофту и штаны, она вздохнула.

Моя голая мама прижалась ко мне. Ее позвоночник сильно выступал под кожей, он выглядел как детский конструктор. Место, где должна была быть ее грудь, было прижато ко мне. Ее кости к моей плоти. Я ничего не чувствовала. Ни нежности, ни жалости. Лишь непреодолимое желание донести ее до ванны целой и невредимой.

И кое-как я сделала это. Она долго лежала в ванне и стонала, почти не слышно, с наслаждением. Я подперла ей голову свернутым полотенцем и периодически спускала немного воды, чтобы заполнить ванну свежей, горячей водой. Я делала это с удовольствием, потому что мама была довольна.

Я не знаю, как долго она пробыла в ванне. Я совсем позабыла о часах, а вспомнила только на следующий день, когда было уже светло. В моей памяти прошло несколько часов, но это невозможно. К тому времени вся горячая вода уже вытекла бы. Да и мама не смогла бы так долго находиться в одной позе. Или смогла бы, если сравнивать ванну с постелью, ее бедра плавали на поверхности, как два яблока. Возможно, память меня не подводит и мы действительно сидели там несколько часов, мама лежала с закрытыми глазами, а я проверяла воду, снова и снова, пока у меня не скукожились подушечки пальцев.

– Я готова, – сказала она в конце концов. Ее голос был сонным. И практически счастливым.

Я склонилась над ванной и начала поднимать ее, но мокрую держать ее было сложнее. Я же не хотела спускать воду, чтобы она не замерзла.

Я уронила ее. Это случилось быстро, как обычно бывает. В один момент я наполовину вытащила ее из ванны и обернула в полотенце; в другой – она уже распласталась на кафеле. Нечеловеческий вопль раздался из глубины ее глотки.

Я позвала Иди. Я кричала как можно громче, так громко, чтобы не слышать маму.

Иди всегда приходила на помощь. Увидев ее, я перестала кричать, но тогда начала вопить мама – в ярости от присутствия Иди и от боли. Иди быстро ее осмотрела, прощупала руки и ноги, пока мама лежала на коврике в ванной, полунакрытая полотенцем.

– Прости, – мямлила я снова и снова.

– Ее плечо, – сказала Иди, закончив осмотр. Мама, закрыв глаза, милостиво молчала. – Я не думаю, что оно сломано, – продолжила она.

– Вывих.

Я как можно аккуратнее прикоснулась к ее плечу, но мама дернулась. На том месте уже был синяк. Это казалось невозможным: мамино тело было таким слабым, таким истощенным, откуда у него еще силы на синяк?

Она смирилась с помощью Иди: мы перенесли ее в постель, вытерли, одели и накрыли одеялами. Единственным источником света была лишь прикроватная лампа, чему я была рада, потому что так Иди не смогла бы увидеть, каким покалеченным стало мамино тело. Но все-таки она видела, что стало с моей красивой мамой. Я и стыдилась ее, и хотела защитить.

И все же вдвоем справляться было проще, намного проще. Каждый раз, когда мы двигали ее, она стонала, а я проклинала себя за неосторожность. Я никогда ранее не причиняла маме боль. Я лишь облегчала ее – лекарствами, грелкой, массажем. Но в большей степени лекарствами.

Я чуть не плакала, но мне не хотелось бы, чтобы Иди видела это.

– Мне размять ее? – спросила я, подняв в воздух обезболивающую таблетку. – Или ты сможешь проглотить?

Я задавала ей этот вопрос по десять раз в день. Было много таблеток. Чтобы ничего не забыть, я вела таблицу, которую нарисовала на бумаге в клетку из тетрадки по геометрии. Я прикрепила ее возле прикроватной тумбочки, ближе к окну, чтобы она не увидела. Ее разозлило бы то, что какая-то бумажка висит на красивой стене ее красивой комнаты. Она не допустила бы, чтобы от клейкой ленты остался отпечаток. Хотя, возможно, у нее просто не хватило бы сил на злость, и уж тем более на такие вещи, как отпечаток от клейкой ленты.

Если мама отвечала, то это обычно было «проглочу». А если нет, то я толкла таблетку. Мама не хотела смотреть на это, поэтому я отворачивалась от кровати, клала таблетку в ступку и брала пестик. Когда она заговорила, ее голос был совсем ясным, каким не был уже давно:

– Растолки мне тысячу таблеток. Избавь меня от всего этого.

Я взглянула на Иди, которая стояла у маминых ног, достаточно близко, чтобы мне помочь, но достаточно далеко, чтобы мама не могла ее заметить. Ее лицо не выражало ничего.

– Прекрати, – сказала я. – Не говори так.

– Она. – Мама повела подбородком в сторону Иди. – Скажи, чтобы она ушла.

Я опустила глаза на яблочное пюре, которое держала в руке, а затем посмотрела на Иди. Я не хотела, чтобы она уходила, но это было необходимо. Она кивнула и выскользнула из комнаты, мягко закрыв за собою дверь. Я ощутила прилив любви к ней.

– Ну вот, – сказала я, – будто ее здесь никогда и не было.

Ложкой я помещала яблочное пюре маме в рот. У меня было чувство, будто я кормлю покойника. Когда ложка касалась ее губ, не было никакого противодействия, будто бы она не знала, что ее кормят, не считая слабого движения горла, когда она глотала. Я расплакалась. Я не плакала при ней еще с детства – возможно, было пару раз, но не вот так. Мои плечи содрогались. Я была в отчаянии. Сколько это будет продолжаться? Я запросто могу снова сделать ей больно, и в следующий раз все может обернуться еще хуже. Все это не для меня. У меня ничего не получалось. Мама открыла глаза.